И. Фельд (продолжение) КОММУНАРЫ

  Когда я начинаю говорить о своих друзьях-коммунарах, я всегда рискую показаться через чур восторженным, так сказать перехватить через край, изобразить их этакими идеальными людьми. Между тем, это были вполне обыкновенные люди, кое в чем даже ниже среднего уровня, с обычным комплектом человеческих недостатков. Сила коммунаров была не в индивидуальной яркости того или иного члена этого братства, а в их общности, трогательной и преданной заботе друг о друге, готовности без эффектных жестов прийти дружно на помощь в нужный час и в нужном месте. И конечно – в неистребимом оптимизме. Коммунары все вместе – это не одно и то же, что сумма каждого из них порознь. Коммуна как бы являла собой коллективный характер и такой характер (здесь я уж точно не опасаюсь преувеличений), который не часто встретишь в любом другом человеческом коллективе.
  Что же такое Коммуна? Где ее корни? Обратимся к истокам. На год раньше меня (1946 г.) в институт им. Менделеева поступила группа ребят и девушек. Очень характерно для набора 1946 г. было то, что в нем большую долю составляли ребята-фронтовики. Этих парней, во-первых, отличало то, что они, прошедшие огонь, воду, войну и медные трубы, не боялись никаких трудностей, и все им было по плечу – любая задача. Во-вторых, они были очень веселы и оптимистичны, очень радовались тому, что выжили, и вся остальная жизнь после четырех лет ада им теперь представлялась легкой прогулкой.
  Один из этих парней, 30-тилетний Женя Строганов, даже в этом веселом и жизнерадостном кругу отличался особой привлекательностью и обаятельностью, особой мягкостью в отношениях, природным умом, тактом, ловкостью, умением располагать к себе людей. Стоит ли удивляться, что некоторое время спустя он становится гвоздем компании, любимцем парней и – уж тем более – девушек, признанным вожаком.
  Жил Евгений в общежитии, где он, понятное дело, тоже признанный и авторитетный лидер. Рядом с комнатой Строганова – комнаты, где живут 4 девушки из его группы. Они очень дружны в институте, на занятиях; почему бы им не продолжать эту дружбу и вечером дома?.. Тем более, что все они слегка влюблены в Строганова. Впрочем, впоследствии выяснится, что влюблены они были не слегка, а как следует.
  Итак, рядом находятся комнаты 4-х парней и 4-х девушек, душевно расположенных друг к другу. Голодно. Холодно. Страна только-только поднимается после войны из пепла. Все продукты питания нормируются и выдаются в магазине по карточкам. Цены на рынках баснословные.
  На ужин вечером на стол выкладывают кто что имеет – пара картофелин в мундире, несколько килек, яйцо, пайка хлеба. Иногда из подручных средств (несколько картошек, горсть пшена, луковка) сооружается супчик. Вскоре Майя Хващевская выдвигает идею организации общего хозяйства – так будет практичней и удобней. Компания из 8-ми человек соединяется в Коммуну, а Женя Строганов провозглашается Президентом. Собственно, это окончательное оформление происходит, кажется, в сентябре 1948 года. Вот первый состав Коммуны: Женя Строганов, Майя Хващевская, Нина Петрова, Ира Морданова, Зина Пивушкова, Изя Спектор, Юра Захаров и Владилен Худзик.
  Совместное хозяйство, общность интересов и взаимная симпатия очень быстро сколотили этот коллектив в большую семью, в которой установились братские отношения. При этом Коммуна не замкнулась в собственном кругу, а, напротив, стала коллективным центром более обширной группы студентов. Коммуна стала явлением на факультете, так сказать, маяком, на который стали ориентироваться как в учебе, так и в быту. Почти все коммунары стали активными общественниками и заняли на факультете и общежитии командные посты. Женя стал парторгом факультета, Изя – председателем студенческого совета, Ира – профсоюзным лидером и т. д. Хозяйство Коммуны взяла на себя Майя, и это была энергичная, экономная и толковая хозяйка.
  Был еще один клей, скреплявший эту и без того монолитную компанию. Дело в том, что Президент был заядлым альпинистом и горнолыжником и лидерствовал (он всегда лидерствовал!) в команде спортсменов из клуба «Крылья Советов». Эту, в общем-то, разношерстную компанию объединяла фанатичная любовь к горам.
  Альпинисты вертелись возле Строганова и, следовательно, возле Коммуны, что не могло не перерасти в дружбу. Понятное дело, и коммунары влюбились в альпинизм. Этот спорт, рассчитанный на коллективизм, нашел в Коммуне благодатную почву и, в свою очередь, еще более спаял в единое целое эту компанию.
  Итак, к моменту моего кризиса, о котором я говорил в предыдущей главе, к моменту моего, если так можно выразиться, индивидуального одичания и потери интереса к институту, рядом сложился необыкновенно спаянный, дружный, авторитетный и очень жизнерадостный коллектив, именуемый Коммуной.
  Конечно, я не мог даже мечтать о дружбе с такими ребятами, хотя они мне очень нравились. Они были намного старше меня: Женя – так и вовсе вдвое, остальные на 3-5 лет. Они были также старше курсом, а у студентов это очень даже считается. Но, самое главное, они были знаменитые на весь институт коммунары, с которыми почтительно разговаривали ректор и деканы, я был – никто. Так, малоуспевающий студент с сомнительной репутацией. Однако коммунары, верные своим правилам всегда приходить на помощь попавшим в беду, обратили на меня внимание.
  О, нет! Они не стали терзать меня нравоучениями и душеспасительными беседами, толковать мне, что я живу плохо, а жить, дескать, надо хорошо. Ничего такого не было. Они просто и незаметно втянули меня в свою орбиту. Они стали приглашать меня в свои походы, на свои вечеринки, в театры и т. д. Они так решительно негативно и со всей искренностью реагировали на всякое проявление лености и расхлябанности (нет, не у меня) в своей компании, что мне становилось стыдно за мою безалаберность.
  Не могу сказать, что все у них получилось сразу, но мои новые друзья (коих я тогда еще не решался так называть даже перед самим собой) ничуть не форсировали события, и к моим академическим неудачам относились снисходительно – пока снисходительно. Когда встал вопрос о моем отчислении из института, коммунары (особенно авторитетный Женя) взяли меня решительно под свою защиту и на свою ответственность. Такое доверие обязывало.
  Коммунары пристроили меня к общественной деятельности. Заметив у меня таланты к сочинительству, они незаметно для самого меня увлекли меня работой в стенной печати. Они поощряли мои занятия эстрадой, и я незаметно для себя стал знаменитым институтским артистом. Они меня приобщили к азам спорта. И когда мои общественные успехи вошли в явное противоречие с моими неуспехами в учебе, тем более необъяснимыми, что способности к наукам у меня были на самом деле хорошие, я как-то сам уже осознал, что подвожу своих замечательных друзей и являюсь каким-то темным пятном на их светлом фоне.
  На третьем курсе, когда мои дела начали налаживаться, из Коммуны выбыл Владик Худзик. Так сложились у него обстоятельства, про которые в двух словах не расскажешь. В Коммуне образовалась вакансия, и тут коммунары (мог ли я об этом мечтать?) избрали меня своим полноправным членом и переселили к себе. Так я стал коммунаром. Это произошло около 60 лет тому назад, но и теперь, уже мужчина в годах, я с гордостью ношу это имя – коммунар.

В КОММУНЕ

  Материальная основа Коммуны не являлась складчиной в обычном смысле этого слова, когда взносы каждого члена равны между собой. Порядки в Коммуне скорее напоминали жизнь в семье: все наличные ресурсы (денежные и пищевые) складывались в единую казну. Было неважно, что у тебя имеется 300 рублей, а у друга – 1000. Все отдавалось Коммуне, а собственные средства на личные траты иметь не полагалось. Все средства концентрировались в руках Майи Хващевской. Она же ежемесячно (после получения стипендий) предлагала общему собранию составленный ею бюджет Коммуны, расписанный до копеечки.
  Нельзя сказать, чтобы Майин бюджет не подвергался критике. Но критиковать любой проект, как известно, много легче, чем его составить, ибо если статья «расходы» могла порождать любую фантазию, то статья «доходы» была помещена на прокрустово ложе наших мизерных вложений, которые могли обеспечить не очень голодный минимум только при условии гениальной изворотливости и хозяйственности нашей экономки. После оглушительных дебатов типа: «Нинке давно уже нужны новые чулки» или «когда, наконец, Фельду починят ботинки?» бюджет утверждался почти в первоначальном виде. Иногда при сильных разногласиях Президент проявлял необходимую власть, что случалось, впрочем, крайне редко. Каким бы бедным ни был наш бюджет, в нем всегда находилось место для театра и концертов, а если денег на это все же не хватало, мужская часть Коммуны отправлялась в речной порт или еще куда-нибудь и, работая грузчиками, зарабатывала на эти цели деньги. Так же поступали парни, когда нужно было поздравлять женскую часть Коммуны с праздником 8 марта. При этом, операция по добыче денег проводилась тайно.
  Двухразовое питание обеспечивали дежурные – МОПы. МОП – это Младший Обслуживающий Персонал. Коммунаров было 8, а дней в неделе – 7. Каждый коммунар получал для дежурства свой постоянный день (за мной, например, был закреплен вторник), а один из коммунаров бывал при этом освобожден ввиду большой занятости.
  По коммунарскому уставу готовить полагалось вкусно и сытно. Если 4 из 8-ми коммунаров находили варево невкусным или несытным, повару (МОПу) на голову надевалась кастрюля, и его водили по коридору общежития под оглушительный барабанный бой. За всю историю Коммуны было всего два таких случая – оба раза героем был Изя Спектор.
  Совершенно неповторимым очарованием отличались коммунарские пирушки. Председательствовал, как водится, Президент, который, умело ведя вечеринку, привлекал к веселью все наличные таланты. Из-за тесноты почти не танцевали, но много пели. Песни, которые пела Коммуна, сильно отличались от популярных в ту пору и, как правило, были не «запетыми». Спелись коммунары так основательно, что в любом обществе сразу выделялись и становились центром веселья.
  Зимой коммунары в свободное время уходили в лыжные походы. Женя – первоклассный лыжник – увлекал всех своим азартом. Даже такой тогда неспортивный человек, как я, довольно быстро выполнил норму 2 разряда по горным лыжам. Летом в чести были пешие и велопоходы и, главным образом, альпийские лагеря. Все коммунары стали приличными альпинистами и не раз восхищали своих коллег энергичными и рискованными переходами. Альпинизм стал одним из самых ярких моих увлечений, но, к сожалению, после института я это дело забросил. Сказать по правде, я просто не мог себя представить в связке ни с кем иным, кроме коммунаров. Однако навыки остались, и еще недавно в Армении я продемонстрировал своим коллегам довольно сложный подъем на вертикальную скалу.
  В Коммуне много времени уделялось учебе. Вообще-то говоря, не все коммунары обладали большими способностями, но в Коммуне ценились не так результаты, как честное отношение к делу. Чего Коммуна терпеть не могла – это халтуры. Так как путь к халтуре в Коммуне был для меня закрыт, то, благодаря своим способностям и серьезным занятиям, я довольно быстро вышел в передовые студенты. Кроме того, за отличные отметки давали повышенную стипендию, и мне хотелось, чтобы мой вклад на «коммунарскую бочку» был весомее. Короче говоря, в Коммуне я из лодыря превратился во вполне честного труженника-студента, перестав быть для моего деканата исчадием ада.
  У меня появилась уверенность в себе, твердая позиция, знание, что за мной стоит крепкая и непробиваемая стена коммунаров. Эти годы (точнее 1,5 года) в Коммуне я называю счастливейшими, хотя для страны они таковыми не были. Происходили странные вещи. Ни с того, ни с сего люди еврейской национальности изгонялись с работы. Арестовывались и исчезали деятели еврейской и русской культуры, закрыли знаменитый еврейский театр. Целый ряд высших учебных заведений был закрыт евреям для учебы. Все это в советских газетах называлось борьбой с «безродным космополитизмом». Из русского языка изгонялись всякие иностранные слова типа «норд», «голкипер», «тайм». Все известные к тому времени изобретения и открытия объявлялись русскими. Если кто-нибудь в этом сомневался, его арестовывали, и он исчезал. Достаточно было ничтожного доноса, и человек пропадал. Словом, было душновато. Все это напоминало обстановку 1937 года, но тогда я был маленьким и ничего не понимал, а теперь приходилось задумываться. Впрочем, моя вера в идеи Октября и социализма тогда была несокрушимой. Все легко объяснялось «злыми людьми» и «вредительством», при этом, конечно, Сталин в моих глазах был вне подозрений. Я считал, что он плохо информирован и «ужо доберется до них». Кто это «они» я себе представлял плохо.
  Итак, обстановка в стране была не из счастливых, но в Коммуне я был, как за каменной стеной, окружен любовью и дружбой моих друзей, поглощен рядом интересных дел, и я могу назвать этот период светлым и счастливым.
И. Фельд