И. Фельд Первые студенческие годы

         Поначалу пришлось не сладко. Для этого существовало немало причин. Начнем с того, что это были послевоенные годы, и вволю поесть можно было разве что в мечтах. Затем не забудем, что мне было только 16 лет, и хотя война приучила меня к большой самостоятельности, все-таки я был еще птенец, и житейский опыт отсутствовал. Далее. Как-то так получилось, что хороших друзей на этом этапе жизни я себе сразу не раздобыл, и я был очень одинок, хотя ко мне относились неплохо.
  Между прочим, это чувство одиночества сопровождает меня всю жизнь. При этом я всегда был компанейским парнем и штатным заводилой. Но в глубине души я всегда ощущал свое одиночество, даже когда бывал с задушевными друзьями, когда был любим и окружен семьей. Много позже уже в зрелом возрасте я написал такие стихи:
Лайнер громадный, стоместный,
а пассажиры – бок в бок.
В общем, довольно тесно,
а я – одинок.
Мир подо мною огромен,
не облетишь вовек:
где-то бушуют громы,
где-то метелит снег.
А приглядишься честно,
в общем, тот же итог:
людям в нем очень тесно,
и каждый из них одинок.
  Так вот в этот период первых студенческих лет я тем более чувствовал свое одиночество, ибо меня не окружали близкие люди.
  Наконец, семинарский – по сути, бесконтрольный – характер занятий в институте, где проверка твоих учебных усилий происходит только два раза в год, привел меня к тому, что я быстро запустил науки, которые меня нисколько не увлекали: черчение, сопротивление материалов, общественные науки...
  Словом, я быстро сдал позиции, и уже на первой сессии попал в разряд самых сереньких студентов. В таком положении я пребывать не привык. Это меня сильно угнетало, но преодолеть свою лень и пассивность я не мог.
  Короче говоря, все указанные факторы, слившись воедино, создали фон невыразительный, неинтересный, и я не могу причислить тот период к своим самым светлым дням.
  Большими праздниками были для меня поездки на каникулы в Славуту, где я встречался со своими школьными приятелями. Здесь я снова как бы оживал и отходил от своего одиночества.
  Было бы, однако, не верно говорить, что первые годы студенчества были для меня действительно невыразимо горькими. Именно в эти годы я стал приобщаться к большой культуре. Всю сознательную жизнь до этого я прожил в маленьких захолустных городках, в простой рабочей семье. Тогда телевидения еще не было, во всяком случае, массового телевидения. Где в таких условиях, да еще когда гремела такая ожесточенная война, я мог бы почерпнуть культуры? Книги (не очень большой выбор) да кино – вот и все мои источники. А тут – в Москве – великие театры, прекрасные опера и балет, Третьяковка, московские музеи, консерватория с музыкальной классикой... Все это впитывалось, словно губкой, с жадностью и впечатлительностью. Я впервые услышал Бетховена, Баха, Шопена, Чайковского. Я впервые узнал стихи Блока и Есенина (тогда, кстати, запрещенного, так что читать его приходилось тайно, опасаясь, что тебя выдадут). Я впервые увидел на сцене чеховские и горьковские пьесы, и они меня очаровали, особенно – «Вишневый сад». Это приобщение к большой культуре стало для меня истинной радостью в эти годы.
  Кроме того, я начал читать разборчиво, отбирая для чтения только то, что могло обогатить мой ум и мою душу. Я особенно пристрастился к поэзии. Именно в эти годы сформировались мои поэтические вкусы, и до сегодняшнего дня я предпочитаю добротный классический стих Пушкина, Лермонтова, Есенина, Твардовского, Давида Самойлова. Я не люблю эти модные выверты в поэзии (даже у Маяковского), которые готовы в угоду оригинальности словосочетаний утерять основную идею поэтического сочинения. Впрочем, это дело, разумеется, индивидуального вкуса.
  Я немного отвлекся, но все же должен был сказать об этом, так как, несмотря на некий серый фон тех лет, я им благодарен за то великое богатство, которое я тогда приобрел.
  Учился я все хуже и хуже. Интерес к институту потерял, и (будь я более обеспеченным человеком) сделал бы попытку порвать с институтом и начать все с начала. Но это был бы слишком большой удар для мамы, которая тянула меня из последних сил и не могла дождаться, когда же я закончу свое образование и облегчу ее бремя.
  Итак, бросить институт я не мог (а хотелось очень!), но и подняться из засосавшей меня серости тоже не хватало сил. Трудно сказать, чем это все могло кончиться, но тут на моем пути повстречались коммунары.
  (продолжение следует)

  И. Фельд, коммунар, выпускник Менделеевки 1952 г.