Сообщения
В Коммуне опять все наладилось. Майя держалась молодцом, снова воцарилась откровенность и душевность. Но, к сожалению, Коммуна доживала последние дни. Большинство коммунаров оканчивали пятый курс и покидали институт. Только я да Юра Захаров были на 4-м курсе, и у нас впереди был еще год институтской жизни. Мы себя чувствовали сиротами.
Отшумела наша последняя пирушка, посвященная защите дипломов наших старших товарищей. Ребята получили назначения в разные города. Мы никак не могли переварить этот грустный факт: как же так – была семья, водой не разольешь, все за одного, и вдруг – ничего не остается. Ну, конечно, будут письма, редкие встречи, а потом жизнь закрутит, завьюжит, и все забудется...
Нет, это было немыслимо, и когда наступил день разъезда (первыми уезжали в Сибирь и на Урал Зина Пивушкова и Ира Морданова), мы были совершенно потерянными. Девчонки расплакались, ребята угрюмо сопели носами.
В кают-компанию Коммуны (3х4 м) набилось много людей – все друзья коммунаров, альпинисты, менделеевцы... Кто-то посетовал, жаль, мол, распадается такой необыкновенный коллектив. И тут наш Президент (ох, уж этот Президент!) выдал гениальную речь:
- Коммунары! Какого черта вы распустили нюни и хороните Коммуну?
Он говорил тихо, как всегда, мягко, малость картавя, но очень убедительно.
- Кто вам сказал, что Коммуна кончилась? Коммуна бессмертна. Она будет жить даже тогда, когда нас самих на свете не станет. Просто меняются условия жизни Коммуны: то мы жили вместе, а теперь Коммуна расселяется в разных городах. Вот и вся проблема. Мы просто должны всегда-всегда помнить, что мы – коммунары и что теперь наша общая крыша – это небо над Россией. Но, чтоб мы не забывали, как мы выглядим и не замечали своего старения, мы должны каждый год встречаться все вместе. Что бы ни случилось, какие бы ни были обстоятельства, мы должны каждый год, до тех пор, пока живем, пока последний из нас будет жив, съезжаться на наш сбор. Назовем его, допустим, День Коммуны. Пусть это будет наш семейный, коммунарский праздник. Остается вопрос: где и когда?
Женя лукаво обвел глазами всех присутствующих, слушавших его с огромным вниманием, и предложил:
- Где – это не вопрос: в Москве, конечно же. Когда? Я предлагаю 31 мая – день рождения Майи. Принимается? Голосуют только коммунары.
Дружное «ура» покрыли последние слова оратора, и коммунары принялись качать своего Президента.
Тут встал Аркадий Шкрапкин, альпинист высокого класса, будущий муж Майи Хващевской:
- Эх, и романтики же вы! Фантазеры! Ну, первый год соберетесь, ну, еще два-три раза... А потом жизнь вас съест и не оближется. Пойдут детишки, работа, то да се...
- Ах, да ты нас за трепачей считаешь? – деланно-сердито вскричал Президент. – Коммуна! Я предлагаю всей братвой бить с Аркашкой по рукам: если через десять лет мы в десятый раз не соберемся на День Коммуны, мы выставляем ему два ящика пива. Если соберемся, он выставляет один ящик.
Ударила по рукам...
Дорогой мой читатель! Эту клятву мы дали в июне 1951 года. Сейчас 1977 год. За прошедшие 26 лет мы не пропустили ни одного дня Коммуны. В прошлом году состоялся 25-й съезд. Аркадий – он же муж Майи – давно проиграл нам свой ящик пива. Теперь мы приезжаем на наш праздник с женами, мужьями, детьми. Наши дети переписываются и собираются продолжать эти встречи и после нас. Прав был Президент: Коммуна бессмертна. В этом году будет 26-й День Коммуны, и он состоится обязательно, если мы, конечно, будем живы.
Вот они – имена коммунаров:
Евгений Федорович Строганов, Президент. Кандидат физико-математических наук, доцент кафедры физики Московского химико-технологического института им. Менделеева, главный ученый секретарь Всесоюзной аттестационной комиссии, женат, двое дочерей, одна из которых замужем. Живет в Москве.
Нина Степановна Петрова (Строганова). Жена Президента. Кандидат химических наук, сотрудник института редких земель АН СССР. Между прочим, именно она делала химический анализ первой пробы лунного грунта, доставленного с Луны автоматической станцией «Луна-16». Замужем. О дочерях см. выше.
Майя Михайловна Хващевская (Шкрапкина). Кандидат химических наук, сотрудник химической лаборатории опытного завода. Замужем. Сын и дочь. Живет в Москве. Дача в Домодедове.
Зинаида Ивановна Пивушкова (Урова). Кандидат химических наук, сотрудник научно-исследовательского института. Замужем. Две дочери (каждая замужем и имеет по дочке) и сын. Живет в Усть-Каменногорске (Казахстан).
Ираида Федоровна Морданова (Васильева). Инженер-технолог на заводе. Два сына (один женат). Живет в Загорске (Московская обл.).
Исаак Эльевич Спектор. Кандидат технических наук, главный инженер объединения. Женат вторым браком. От первого брака – сын. Живет в Москве.
Юрий Петрович Захаров. Главный инженер некоей фирмы. Лауреат Государственной премии. Награжден орденом Ленина. Награды получил за исключительные заслуги в деле укрепления обороны страны. Женат. Два сына и дочь. Старший сын женат и имеет сына. Живет в закрытом городе недалеко от Челябинска и Свердловска.
Исаак Борисович Фельдштейн. Это я.
Самому старшему из коммунаров пошел 61-й год; самому младшему – 46-й год. Мы сохранили свою Коммуну, ибо следовали завету Президента – ни на один день не забывать своего высокого звания – коммунар. Желаю и тебе, мой далекий читатель, таких же друзей. Большей ценности на свете я лично не знаю.
НЕОБХОДИМОЕ ПРИМЕЧАНИЕ.
Этот отрывок был написан в 1977 году. Писал я его для книги воспоминаний, каковую даже не мыслил видеть напечатанной. Теперь, оглядываясь на те годы, можно сказать, что мы все еще были молоды. И самое главное: мы все ЕЩЕ БЫЛИ.
Сегодня из этого столь дорогого мне списка живы только трое:
Исаак Эльевич Спектор, бухгалтер одной московской фирмы и успешный огородник на даче в 100 км к северу от Москвы.
Майя Михайловна Хващевская (Шкрапкина), пенсионерка, пытается что-то делать на даче в г. Домодедове.
Я – И. Фельд – пенсионер, занимаюсь литературным трудом и кулинарией на своей кухне.
О том, как мы растеряли наших друзей-коммунаров, как-нибудь в другой раз.
2 комментария к снимкам.
1. К снимку «Подмоченная репутация СЭТ». Слева на фото – Майя Хващевская. Про СЭТа ничего не помню: в апреле 1949 года я еще не был крепко втянут в коммунарскую орбиту и с СЭТом знаком не был.
2. К снимку «Сачки у моря». Этот снимок в коммунарской среде очень известен и назывался он всегда «Пять сухумских граций». Сделан он в Сухуми, когда ребята спустились к морю с Клухора. А изображены «грации» на снимке в следующем порядке – слева направо: Вера Качалкина, Зина Пивушкова, Валя Егорова, Ира Морданова и Майя Хвщевская.
воскресенье, 28 февраля 2010 г.
пятница, 19 февраля 2010 г.
Институт, довески
После того как Фельд вступил в строй стало казаться, что нам здесь больше делать нечего. Написать как он все равно невозможно, а уж спорить с очевидцем событий и вовсе глупо. И все же наберусь нахальства и продолжу - истина это такая тонкая материя! Очевидец дает свою версию событий, а мы все являемся рупорами рассказов других очевидцев, наших родителей. Правда детская память сохранила только то, что мозги смогли переварить! Вот и посмотрим.
Собственно тему довесков не затронуть невозможно. Этим смешным словом коммунары называли друзей и родственников членов коммуны, которые постепенно стали постоянными участниками их встреч после окончания института.На самом деле эта самая коммуна не стала бы настолько легендарной, если бы все ограничилось институтскими годами. Мало ли как люди умудрялись выживать в эти голодные послевоенные годы вдали от дома своего. Ну вели восемь человек общее хозяйство - эка невидаль! Очень многие студенты на западе снимают небольшие квартирки на несколько человек и тоже могут вести общее хозяйство, но не общую жизнь. То, о чем пишет дядя Изя - это жизнь семьи. А родственные связи в нормальной семье вряд ли порвутся, если кто-то из ее членов поменяет место жительства. Конечно после окончания института им не хотелось расставаться, но тут была еще такая закавыка. У семьи есть дом, а у наших родителей своих домов не было и стало быть возвращаться или навещать своих по постоянному адресу было невозможно. Я надеюсь, что дядя Изя напишет как они решили эту проблему - где встречаться. Поскольку то, что они решили встречаться раз в год в конце мая, на день рождения Майи Михайловны - факт.
Возможно тот крошечный домик в Ухтомке, как называли мы с сестрой станцию Ухтомская казанской железной дороги и где после студенческой свадьбы поселились мама с папой был выбран на первое время местом встреч? Или дом тети Шуры в Загорске? Никогда на эту тему не думала, а сейчас оказалось - знать не знаю. Но они встречались! Причем как люди активные и деятельные во всех отношениях в первые же годы после окончания института - переженились. Во всяком случае Строгановы (Строганов- Петрова), Захаровы (Захаров - Качалкина) и Уровы (Николай Анисимович Уров и Пивушкова) образовались в 1951-1952 году. Знаю точно, поскольку Ольга Урова, Юра Захаров и Алена Строганова появились в 1952 - 1953 гг. Далее могу путаться, но мне кажется, что Андрей Васильев был старше Лешки Шкрабкина, стало быть тетя Ира Морданова вышла замуж за своего Васильева (к стыду своему забыла как его звали) раньше, чем Майя Михайловна Хвощевская за Аркадия Степановича Шкрабкина. Следом шли Эмма с Фельдом, а уж потом, это я очень хорошо помню: "Изька женится!!!" вопили радостные коммунары по поводу дяди Изи Спекора. К чему это я все так подробно? Потому, что довески, так сказать первой очереди были супруги и дети коммунаров. Далеко не на каждый день Коммуны получался полный сбор. Но их появление всячески приветствовалось и я не помню разговоров на тему - вот детей оставим дома, а сами...!
Но примыкание членов семьи это естественный ход событий и с их появлением просто как бы расширился состав самой Коммуны, потому что не близких по духу среди них не было! А вот другая группа довесков - у меня не поворачивается язык присваивать номера - кто первый, кто второй - это для табели о рангах, а здесь и Президенту могли всякое сказать - так вот это были институтские друзья. Смирновы, Коган, Гончарова, Голубова,Фельдгальднер, болгары - по мере сил и возможностей старались не пропускать коммунарские сборы. Но поскольку первоначально в состав Коммуны они не входили их называли довесками. Подозреваю, что автором и этого прозвища, как и большинства других был Фельд, который всегда ревностно следил за протоколом встреч, был инициатором двухдневных сходок и всю жизнь вел записи об их прохождении. Мне кажется, что если он и пропустил какой один, ну максимум два дня Коммуны за всю жизнь, то и это считает, что много.
Собственно тему довесков не затронуть невозможно. Этим смешным словом коммунары называли друзей и родственников членов коммуны, которые постепенно стали постоянными участниками их встреч после окончания института.На самом деле эта самая коммуна не стала бы настолько легендарной, если бы все ограничилось институтскими годами. Мало ли как люди умудрялись выживать в эти голодные послевоенные годы вдали от дома своего. Ну вели восемь человек общее хозяйство - эка невидаль! Очень многие студенты на западе снимают небольшие квартирки на несколько человек и тоже могут вести общее хозяйство, но не общую жизнь. То, о чем пишет дядя Изя - это жизнь семьи. А родственные связи в нормальной семье вряд ли порвутся, если кто-то из ее членов поменяет место жительства. Конечно после окончания института им не хотелось расставаться, но тут была еще такая закавыка. У семьи есть дом, а у наших родителей своих домов не было и стало быть возвращаться или навещать своих по постоянному адресу было невозможно. Я надеюсь, что дядя Изя напишет как они решили эту проблему - где встречаться. Поскольку то, что они решили встречаться раз в год в конце мая, на день рождения Майи Михайловны - факт.
Возможно тот крошечный домик в Ухтомке, как называли мы с сестрой станцию Ухтомская казанской железной дороги и где после студенческой свадьбы поселились мама с папой был выбран на первое время местом встреч? Или дом тети Шуры в Загорске? Никогда на эту тему не думала, а сейчас оказалось - знать не знаю. Но они встречались! Причем как люди активные и деятельные во всех отношениях в первые же годы после окончания института - переженились. Во всяком случае Строгановы (Строганов- Петрова), Захаровы (Захаров - Качалкина) и Уровы (Николай Анисимович Уров и Пивушкова) образовались в 1951-1952 году. Знаю точно, поскольку Ольга Урова, Юра Захаров и Алена Строганова появились в 1952 - 1953 гг. Далее могу путаться, но мне кажется, что Андрей Васильев был старше Лешки Шкрабкина, стало быть тетя Ира Морданова вышла замуж за своего Васильева (к стыду своему забыла как его звали) раньше, чем Майя Михайловна Хвощевская за Аркадия Степановича Шкрабкина. Следом шли Эмма с Фельдом, а уж потом, это я очень хорошо помню: "Изька женится!!!" вопили радостные коммунары по поводу дяди Изи Спекора. К чему это я все так подробно? Потому, что довески, так сказать первой очереди были супруги и дети коммунаров. Далеко не на каждый день Коммуны получался полный сбор. Но их появление всячески приветствовалось и я не помню разговоров на тему - вот детей оставим дома, а сами...!
Но примыкание членов семьи это естественный ход событий и с их появлением просто как бы расширился состав самой Коммуны, потому что не близких по духу среди них не было! А вот другая группа довесков - у меня не поворачивается язык присваивать номера - кто первый, кто второй - это для табели о рангах, а здесь и Президенту могли всякое сказать - так вот это были институтские друзья. Смирновы, Коган, Гончарова, Голубова,Фельдгальднер, болгары - по мере сил и возможностей старались не пропускать коммунарские сборы. Но поскольку первоначально в состав Коммуны они не входили их называли довесками. Подозреваю, что автором и этого прозвища, как и большинства других был Фельд, который всегда ревностно следил за протоколом встреч, был инициатором двухдневных сходок и всю жизнь вел записи об их прохождении. Мне кажется, что если он и пропустил какой один, ну максимум два дня Коммуны за всю жизнь, то и это считает, что много.
четверг, 18 февраля 2010 г.
среда, 17 февраля 2010 г.
И. Фельд (продолжение) КРИЗИС
Мы как-то забыли, что в Коммуне вместе живут женщины и мужчины. Отношения у нас были исключительно братские, и мысли о каких-то других отношениях как-то не возникали. По крайней мере, у меня. Каково же было наше удивление, когда ранней весной 1951 года между Женей Строгановым и Ниной Петровой нами был обнаружен роман.
Возможно, если б в таком «грехопадении» был замечен кто-нибудь другой, а не Президент, это прошло бы не столь болезненно. Но тут – о, Боже! – сам Президент!.. Это было немыслимо. К тому же выяснилось, что Женю любит не только Нина, но и Майя Хващевская – наша замечательная экономка, министр хозяйства. Возник знаменитый роковой треугольник.
Отношения в Коммуне разладились. Пошли недомолвки, перешептывания, прятанье глаз. Майя забросила хозяйство. Четкий организм стал давать сбои. Назревал скандал в благородном семействе.
Нужны были решительные меры. Но самые авторитетные коммунары оказались замешанными в этом деле, в том числе и сам Президент, и никто не решался взять на себя инициативу в этом пикантном положении. И тут я, самый молодой и по возрасту, и по коммунарскому стажу, поднял бунт, чтобы разрубить этот узел.
За одним из ужинов, проходившем в мрачном молчании, напоминавшем скорее поминки, чем трапезу друзей, я вдруг решительно заявил, что мы – никакая не Коммуна, а сборище пижонов, которых может выбить из седла любая безделица. Что, собственно, произошло? – продолжал я. – Двое полюбили друг друга и хотят пожениться. Какого же черта все дуются друг на друга, чего-то не договаривают, темнят? Эти двое тоже хороши: таят свою любовь от лучших друзей, скрываются, о чем-то шепчутся... Разве так в семье настоящей-то бывает? – гремел я в искреннем гневе. – А Майка, она чего нюни распустила? Чего играет в третьего лишнего? Если это ее друзья, пусть подвинется, не мешает...
Говорил я грубо, не щадя ничьих чувств. Женя на меня окрысился. Майя заплакала и убежала в мужскую комнату. Все набросились на меня и заявили, что я сопляк и хам. Я нисколько не обиделся, не растерялся и заявил, что своим друзьям (если они по-прежнему считают меня другом) я имею право открыто сказать все, что я о них думаю. «Это мой долг!» - сообщил я не без высокопарности. После некоторого шока мужчины – Изя Спектор и Юра Захаров (честнейшая душа!) – взяли меня под защиту и сказали, что полностью со мной согласны..
Президент неожиданно рассмеялся, потрепал меня по голове и сказал: «Ай, да Фельд! Ай, мерзавец!». Потом стал серьезным и сказал:
- Все, что тут наговорил Фельд, совершенно правильно по существу, но никуда не годится по форме.
Но я, вошедши в раж, настаивал при поддержке друзей на своем:
- Я прав и по существу, и по форме! Никакая другая форма до вас не дошла бы, ибо вы погрязли в своих интригах, и вытащить вас оттуда можно только хорошим пинком.
До сих пор не пойму, почему я употребил в свой речи это глупое слово «интриги». Женя согласился и на этом, но решительно потребовал, чтобы я извинился немедленно перед Майей. С этим согласилась вся Коммуна, и я подчинился, тем более, что чувствовал себя перед Майей, действительно, виноватым.
Как я уже сказал, Майя плакала в нашей, мужской, комнате. Я начал извиняться, но она поцеловала меня и сказала:
- Ты совершенно прав, дружок, и нисколько не виноват передо мной. Но я очень люблю Женю, и мне трудно с этим справиться. Ступай, милый, я проплачусь и попробую это пережить.
Я снова вернулся в нашу кают-компанию и почти повелительно сказал Президенту:
- Я все сделал, ребята. Но тебе, Женя, сейчас следует пойти к Майке и объясниться с ней. Только ты можешь ей сейчас помочь.
Евгений побледнел, зыркнул на меня глазами, но послушался. Через два часа они вернулись вдвоем, и мы почувствовали, что Коммуна справилась и с этим потрясением.
Комментарии к фото "Очередной шабаш в Загорске".
Верхний ряд (слева направо: Вера Качалкина, Гёчев, Валя Егорова (подружка Иры Мордановой, учительница).
Нижний ряд (слева направо):
Гошо Джамбов, Нина Петрова (Бемби), Зина Пивушкова, Изя Спектор, Майя Хващевская, Фельд.
Офицер с гитарой (Строгановской, между прочим)- имя не помню, но это тот самый "мой приятель", который "как-то сдуру взял-влюбился в тетю Шуру" (см. рассказ о тете Шуре от 16 февраля 2010 г.).
Время съемки (снимает Женя Строганов) - октябрьские праздники 1950 г.
Возможно, если б в таком «грехопадении» был замечен кто-нибудь другой, а не Президент, это прошло бы не столь болезненно. Но тут – о, Боже! – сам Президент!.. Это было немыслимо. К тому же выяснилось, что Женю любит не только Нина, но и Майя Хващевская – наша замечательная экономка, министр хозяйства. Возник знаменитый роковой треугольник.
Отношения в Коммуне разладились. Пошли недомолвки, перешептывания, прятанье глаз. Майя забросила хозяйство. Четкий организм стал давать сбои. Назревал скандал в благородном семействе.
Нужны были решительные меры. Но самые авторитетные коммунары оказались замешанными в этом деле, в том числе и сам Президент, и никто не решался взять на себя инициативу в этом пикантном положении. И тут я, самый молодой и по возрасту, и по коммунарскому стажу, поднял бунт, чтобы разрубить этот узел.
За одним из ужинов, проходившем в мрачном молчании, напоминавшем скорее поминки, чем трапезу друзей, я вдруг решительно заявил, что мы – никакая не Коммуна, а сборище пижонов, которых может выбить из седла любая безделица. Что, собственно, произошло? – продолжал я. – Двое полюбили друг друга и хотят пожениться. Какого же черта все дуются друг на друга, чего-то не договаривают, темнят? Эти двое тоже хороши: таят свою любовь от лучших друзей, скрываются, о чем-то шепчутся... Разве так в семье настоящей-то бывает? – гремел я в искреннем гневе. – А Майка, она чего нюни распустила? Чего играет в третьего лишнего? Если это ее друзья, пусть подвинется, не мешает...
Говорил я грубо, не щадя ничьих чувств. Женя на меня окрысился. Майя заплакала и убежала в мужскую комнату. Все набросились на меня и заявили, что я сопляк и хам. Я нисколько не обиделся, не растерялся и заявил, что своим друзьям (если они по-прежнему считают меня другом) я имею право открыто сказать все, что я о них думаю. «Это мой долг!» - сообщил я не без высокопарности. После некоторого шока мужчины – Изя Спектор и Юра Захаров (честнейшая душа!) – взяли меня под защиту и сказали, что полностью со мной согласны..
Президент неожиданно рассмеялся, потрепал меня по голове и сказал: «Ай, да Фельд! Ай, мерзавец!». Потом стал серьезным и сказал:
- Все, что тут наговорил Фельд, совершенно правильно по существу, но никуда не годится по форме.
Но я, вошедши в раж, настаивал при поддержке друзей на своем:
- Я прав и по существу, и по форме! Никакая другая форма до вас не дошла бы, ибо вы погрязли в своих интригах, и вытащить вас оттуда можно только хорошим пинком.
До сих пор не пойму, почему я употребил в свой речи это глупое слово «интриги». Женя согласился и на этом, но решительно потребовал, чтобы я извинился немедленно перед Майей. С этим согласилась вся Коммуна, и я подчинился, тем более, что чувствовал себя перед Майей, действительно, виноватым.
Как я уже сказал, Майя плакала в нашей, мужской, комнате. Я начал извиняться, но она поцеловала меня и сказала:
- Ты совершенно прав, дружок, и нисколько не виноват передо мной. Но я очень люблю Женю, и мне трудно с этим справиться. Ступай, милый, я проплачусь и попробую это пережить.
Я снова вернулся в нашу кают-компанию и почти повелительно сказал Президенту:
- Я все сделал, ребята. Но тебе, Женя, сейчас следует пойти к Майке и объясниться с ней. Только ты можешь ей сейчас помочь.
Евгений побледнел, зыркнул на меня глазами, но послушался. Через два часа они вернулись вдвоем, и мы почувствовали, что Коммуна справилась и с этим потрясением.
Комментарии к фото "Очередной шабаш в Загорске".
Верхний ряд (слева направо: Вера Качалкина, Гёчев, Валя Егорова (подружка Иры Мордановой, учительница).
Нижний ряд (слева направо):
Гошо Джамбов, Нина Петрова (Бемби), Зина Пивушкова, Изя Спектор, Майя Хващевская, Фельд.
Офицер с гитарой (Строгановской, между прочим)- имя не помню, но это тот самый "мой приятель", который "как-то сдуру взял-влюбился в тетю Шуру" (см. рассказ о тете Шуре от 16 февраля 2010 г.).
Время съемки (снимает Женя Строганов) - октябрьские праздники 1950 г.
В Загорске
Моя бабушка (тётя Шура) с внучкой Мариной
ок.1954 г
Подмоченная репутация СЭТ
Во время копки огорода
15 IV-49 г
Слева - не знаю кто, потом Зина Пивушкова, Изя Спектор и Валя Пивушкова. На первом плане, вероятно, СЭТ
PS. Примечание Фельда
Слева на фото – Майя Хващевская. Про СЭТа ничего не помню: в апреле 1949 года я еще не был крепко втянут в коммунарскую орбиту и с СЭТом знаком не был.
вторник, 16 февраля 2010 г.
Альпинисты. Фото
В мамином альбоме довольно много фотографий на эту тему. Размещены они хаотично, на разных страницах, поэтому невозможно понять точно к какому году (период 1949-1951 гг) и месту их можно отнести. Я отсканировала всё, дальше разберёмся.Там, где указаны время или место, они отразятся при наведении курсора на фотографию. Все фото кликабельны.
!["Металлург" Адыр-Су](http://img-fotki.yandex.ru/get/4110/oniksmir.10/0_35578_ed092972_S.jpg ""Металлург" Адыр-Су")
И. Фельд. (продолжение) ТЕТЯ ШУРА
Рассказывать о Коммуне и при этом не вспомнить тетю Шуру – ну, никак не получится. Тетя Шура – Александра Петровна Пивушкова – это была наша общая коммунарская мама. И может статься, что наш коллективный коммунарский характер был частично сформирован и тетей Шурой.
Жила тетя Шура в своем доме в Загорске к востоку от железной дороги. Дом стоял на пригорке, прямо под окнами лежала зеленая лужайка. Ее судьба – типичная судьба простой русской женщины ее поколения. К 1941 году она имела на руках двух девочек – Зину и (точно не помню, но, кажется, Валю) – не старше 13 лет. Проводила на войну своего мужа – Ивана Пивушкова – и больше его не видела. Вдовела до конца своей жизни.
У тети Шуры было при доме свое хозяйство – довольно большой огород-кормилец, корова, мелкая скотинка, куры. В то время, как я с ней познакомился ей было чуть больше сорока лет. По нашим молодым понятиям она была уже женщиной в годах, но с сегодняшней точки зрения тетя Шура была просто молодухой и очень даже ничего себе. Во всяком случае, она тогда была значительно моложе инициаторов этого блога – Ольги Уровой (ее внучки) и Алены Строгановой. Зина была на нее похожа: те же смеющиеся, малость озорные глаза, излучающие доброжелательность, тот же интерес к людям, такая же мягкая, чуть-чуть картавая речь.
Коммунары у тети Шуры бывали часто. Здесь – в Загорске – мы традиционно отмечали праздники. Здесь мы дружно копали огород, сажали картошку, выкапывали ее. Однажды мы прикатили к тете Шуре на велосипедах (более 70 км). При этом мне и Юре Захарову приказали рвануть вперед и поставить самовар, чтобы к приезду основной группы самовар же пыхтел. Словом, Загорск и дом тети Шуры был нам дом родной. Святое для меня место и поныне. Святое не Лаврой (хотя она, конечно прекрасна), но именно домом тети Шуры.
Тетя Шура любила всех нас и каждого – по-особенному. Ее корова каждый год телилась телком. Независимо от пола телка всегда звали Борькой. Большая часть этого Борьки отправлялась (небольшими порциями) в Коммуну. Этот ежегодный Борька был единственным мясным продуктом, потребляемым Коммуной. И, конечно, с огорода нам доставалась тети Шурина картошка. Привозил нам ее в Москву дядя Федя – отец Иры Мордановой. Он жил в своем доме (тоже наша любимая база) в селе Василёво при станции Калистово в 20 км от Загорска. По профессии он был машинистом электрички и водил э/поезда по маршруту Загорск-Москва. Тетя Шура доставляла ему на станцию куски Борьки и дары огорода, а в Москве коммунары встречали его поезд, грузили его дары в рюкзаки и отправлялись с этими богатствами на Головановку. Сам дядя Федя тоже снабжал нас картошкой и овощами со своего огорода. Честно говоря, без этой материальной существенной поддержки я не знаю, как бы мы могли прожить.
Отправляясь в Загорск – к тете Шуре, мы никогда не забывали привести ей какой-нибудь пустячок. На что-нибудь серьезное у нас, естественно, не было средств, но без (хоть и маленького) подарка мы к тете Шуре не заявлялись. Но, отправляясь 31 декабря 1949 г. на встречу 1950 нового года, мы такой традиционный подарочек не захватили. Не помню уже почему; вероятно, закрутились.
Хватились уже в вагоне электрички. Я предложил спасти положение сочинением песенки в честь тети Шуры. Уже около Мытищ текст –довольно пошловатый – был готов. Женя Строганов начал что-то набренчивать на гитаре. Я ему напевал какой-то бойкий мотивчик. Короче говоря, еще километров за 30-35 до Загорска песенка была готова. Сначала мы с Женей ее исполнили вдвоем. Затем к нам присоединились остальные коммунары, особенно, когда дело доходило до припева: «Теть Шур, теть Шур, теть Шура…». До Загорска мы это песенку спели несколько раз, и она нам всем понравилась. Когда подошли под окна тети Шуриного дома, мы ее грянули уже по-коммунарски слажено. Тете Шуре понравилось. Потом в течение новогодней ночи еще несколько раз возвращались к этой песенке. И то же – на обратном пути в Москву. Словом, песенка в коммуне прижилась.
А через два месяца мы поехали в Загорск поздравлять тетю Шуру с 8 марта. Сели в вагон, и тут в него ввалилась большая группа туристов. Они, не мешкая, расчехлили две гитары и… Мы не поверили своим ушам, но они дружно запели нашу «Тетю Шуру». Через полгода эту песенку уже пела вся студенческая и туристская Москва. Вот ее незамысловатый текст:
В нашем доме, в нашем доме тетя Шура
Очень видная фигура.
Я скажу вам без прикрас,
Что тетя Шура просто класс!
Припев:
Тёть Шур, тёть Шур, тёть Шура!
Я люблю Вас без прикрас.
Тёть Шур, тёть Шур, тёть Шура!
Я по ночам не сплю – все думаю про Вас.
Мой приятель как-то сдуру
Взял-влюбился в тетю Шуру.
Изменился он с лица
И повторяет без конца:
Припев:
Если с нашей тетей Шурой
Вы заведете шуры-муры,
Я скажу вам наперёд,
Что этот номер не пройдет
Припев:
Упоминаемый в песенке «мой приятель» тоже реальное историческое лицо – наш студент-менделеевец, бывший офицер-фронтовик. Имени его я уже не помню, да и в нашей компании очутился случайно, но тетей Шурой увлекся и в самом деле стал предметом для наших насмешек.
Потом в течение многих лет нам пришлось доказывать авторство этой песни. Никто нам не верил. Она выпорхнула из Москвы. Мы ее встречали в предгорьях Кавказа. Через много лет я рассказал своей жене обстоятельства рождения этой песенки. Она удивилась: как же так, ты же учился в Москве, а «Тетю Шуру» распевал весь студенческий Горький.
Эдуард Успенский вместе с Элеонорой Филиной ведет теле- и радиопередачу «В нашу гавань заходили корабли». Там исполняют известные песни, утратившие своих авторов. Однажды в этой передаче исполнили «Тетю Шуру». Текст немного отличался от моего. Я послал Успенскому первоначальный авторский текст с описанием обстоятельств того, как он появился на свет. Успенский мне не ответил: видимо, не поверил и подумал, что я – самозванец.
Но вернемся к тете Шуре. Уже несколько раз после окончания института мы устраивали в ее загорском доме очередной наш коммунарский праздник – День Коммуны. Кстати, именно самый первый День Коммуны (1952 г.) мы провели в ее доме. При этом сама Зина Пивушкова на этот день из своего секретного уральского далека приехать не смогла. Последний раз я видел тетю Шуру году в 64-м или 65-м. Я называю эту дату вполне уверенно, ибо на этот 14-й или 15-й День Коммуны я приехал с малолетним Феликсом, которого нещадно кусали загорские комары. На этом празднике уже точно была Зина и все ее дети – Оля, Марина, Саша.
Больше я эту замечательную женщину не видел, но знаю, что «коммунарская мама» обо мне спрашивала, интересовалась моей жизнью, передавала мне приветы и добрые пожелания. Ну, и я никогда не забуду светлый образ Александры Петровны Пивушковой, коммунарской мамы – нашей родной тети Шуры.
О ее кончине мне сообщила Зина, по-видимому, в конце 1981 года. Я называю эту дату потому, что в январе 1982 года я написал стихи памяти тети Шуры. Впрочем, здесь возможен сдвиг по памяти – давно это было. Вот эти стихи (Зина их очень любила и часто цитировала):
По январю белым-бела,
Как теплоход, зима плыла,
И неизвестный капитан
Вел зиму смело сквозь буран.
Не отходил он от штурвала,
А вьюга мачты сосен рвала,
И ветер путался в снастях,
Сметая с ветел белый прах.
Звала синеющая даль.
Зима плыла уже в февраль,
А там был март, а там – весна…
Зима плыла, бела, пышна,
Снежна, нарядна, как княжна,
Но у весеннего причала
Всегда бесследно исчезала…
Я никогда не мог понять,
Как это может вдруг исчезнуть
Зима ли, красота ли, честность,
Любимый друг иль даже мать.
А если нет исчезновенья,
А есть лишь перевоплощенье
Зимы в весну, а матерей –
В своих оставленных детей?
Кто может верно знать об этом?
Нл, значит, где-то знойным летом
По-прежнему еще плывет
Зима, как белый теплоход.
Эти коммунарские воспоминания были бы очень неполными без этого рассказа о нашей любимой тете Шуре. Вечная ей память!
Жила тетя Шура в своем доме в Загорске к востоку от железной дороги. Дом стоял на пригорке, прямо под окнами лежала зеленая лужайка. Ее судьба – типичная судьба простой русской женщины ее поколения. К 1941 году она имела на руках двух девочек – Зину и (точно не помню, но, кажется, Валю) – не старше 13 лет. Проводила на войну своего мужа – Ивана Пивушкова – и больше его не видела. Вдовела до конца своей жизни.
У тети Шуры было при доме свое хозяйство – довольно большой огород-кормилец, корова, мелкая скотинка, куры. В то время, как я с ней познакомился ей было чуть больше сорока лет. По нашим молодым понятиям она была уже женщиной в годах, но с сегодняшней точки зрения тетя Шура была просто молодухой и очень даже ничего себе. Во всяком случае, она тогда была значительно моложе инициаторов этого блога – Ольги Уровой (ее внучки) и Алены Строгановой. Зина была на нее похожа: те же смеющиеся, малость озорные глаза, излучающие доброжелательность, тот же интерес к людям, такая же мягкая, чуть-чуть картавая речь.
Коммунары у тети Шуры бывали часто. Здесь – в Загорске – мы традиционно отмечали праздники. Здесь мы дружно копали огород, сажали картошку, выкапывали ее. Однажды мы прикатили к тете Шуре на велосипедах (более 70 км). При этом мне и Юре Захарову приказали рвануть вперед и поставить самовар, чтобы к приезду основной группы самовар же пыхтел. Словом, Загорск и дом тети Шуры был нам дом родной. Святое для меня место и поныне. Святое не Лаврой (хотя она, конечно прекрасна), но именно домом тети Шуры.
Тетя Шура любила всех нас и каждого – по-особенному. Ее корова каждый год телилась телком. Независимо от пола телка всегда звали Борькой. Большая часть этого Борьки отправлялась (небольшими порциями) в Коммуну. Этот ежегодный Борька был единственным мясным продуктом, потребляемым Коммуной. И, конечно, с огорода нам доставалась тети Шурина картошка. Привозил нам ее в Москву дядя Федя – отец Иры Мордановой. Он жил в своем доме (тоже наша любимая база) в селе Василёво при станции Калистово в 20 км от Загорска. По профессии он был машинистом электрички и водил э/поезда по маршруту Загорск-Москва. Тетя Шура доставляла ему на станцию куски Борьки и дары огорода, а в Москве коммунары встречали его поезд, грузили его дары в рюкзаки и отправлялись с этими богатствами на Головановку. Сам дядя Федя тоже снабжал нас картошкой и овощами со своего огорода. Честно говоря, без этой материальной существенной поддержки я не знаю, как бы мы могли прожить.
Отправляясь в Загорск – к тете Шуре, мы никогда не забывали привести ей какой-нибудь пустячок. На что-нибудь серьезное у нас, естественно, не было средств, но без (хоть и маленького) подарка мы к тете Шуре не заявлялись. Но, отправляясь 31 декабря 1949 г. на встречу 1950 нового года, мы такой традиционный подарочек не захватили. Не помню уже почему; вероятно, закрутились.
Хватились уже в вагоне электрички. Я предложил спасти положение сочинением песенки в честь тети Шуры. Уже около Мытищ текст –довольно пошловатый – был готов. Женя Строганов начал что-то набренчивать на гитаре. Я ему напевал какой-то бойкий мотивчик. Короче говоря, еще километров за 30-35 до Загорска песенка была готова. Сначала мы с Женей ее исполнили вдвоем. Затем к нам присоединились остальные коммунары, особенно, когда дело доходило до припева: «Теть Шур, теть Шур, теть Шура…». До Загорска мы это песенку спели несколько раз, и она нам всем понравилась. Когда подошли под окна тети Шуриного дома, мы ее грянули уже по-коммунарски слажено. Тете Шуре понравилось. Потом в течение новогодней ночи еще несколько раз возвращались к этой песенке. И то же – на обратном пути в Москву. Словом, песенка в коммуне прижилась.
А через два месяца мы поехали в Загорск поздравлять тетю Шуру с 8 марта. Сели в вагон, и тут в него ввалилась большая группа туристов. Они, не мешкая, расчехлили две гитары и… Мы не поверили своим ушам, но они дружно запели нашу «Тетю Шуру». Через полгода эту песенку уже пела вся студенческая и туристская Москва. Вот ее незамысловатый текст:
В нашем доме, в нашем доме тетя Шура
Очень видная фигура.
Я скажу вам без прикрас,
Что тетя Шура просто класс!
Припев:
Тёть Шур, тёть Шур, тёть Шура!
Я люблю Вас без прикрас.
Тёть Шур, тёть Шур, тёть Шура!
Я по ночам не сплю – все думаю про Вас.
Мой приятель как-то сдуру
Взял-влюбился в тетю Шуру.
Изменился он с лица
И повторяет без конца:
Припев:
Если с нашей тетей Шурой
Вы заведете шуры-муры,
Я скажу вам наперёд,
Что этот номер не пройдет
Припев:
Упоминаемый в песенке «мой приятель» тоже реальное историческое лицо – наш студент-менделеевец, бывший офицер-фронтовик. Имени его я уже не помню, да и в нашей компании очутился случайно, но тетей Шурой увлекся и в самом деле стал предметом для наших насмешек.
Потом в течение многих лет нам пришлось доказывать авторство этой песни. Никто нам не верил. Она выпорхнула из Москвы. Мы ее встречали в предгорьях Кавказа. Через много лет я рассказал своей жене обстоятельства рождения этой песенки. Она удивилась: как же так, ты же учился в Москве, а «Тетю Шуру» распевал весь студенческий Горький.
Эдуард Успенский вместе с Элеонорой Филиной ведет теле- и радиопередачу «В нашу гавань заходили корабли». Там исполняют известные песни, утратившие своих авторов. Однажды в этой передаче исполнили «Тетю Шуру». Текст немного отличался от моего. Я послал Успенскому первоначальный авторский текст с описанием обстоятельств того, как он появился на свет. Успенский мне не ответил: видимо, не поверил и подумал, что я – самозванец.
Но вернемся к тете Шуре. Уже несколько раз после окончания института мы устраивали в ее загорском доме очередной наш коммунарский праздник – День Коммуны. Кстати, именно самый первый День Коммуны (1952 г.) мы провели в ее доме. При этом сама Зина Пивушкова на этот день из своего секретного уральского далека приехать не смогла. Последний раз я видел тетю Шуру году в 64-м или 65-м. Я называю эту дату вполне уверенно, ибо на этот 14-й или 15-й День Коммуны я приехал с малолетним Феликсом, которого нещадно кусали загорские комары. На этом празднике уже точно была Зина и все ее дети – Оля, Марина, Саша.
Больше я эту замечательную женщину не видел, но знаю, что «коммунарская мама» обо мне спрашивала, интересовалась моей жизнью, передавала мне приветы и добрые пожелания. Ну, и я никогда не забуду светлый образ Александры Петровны Пивушковой, коммунарской мамы – нашей родной тети Шуры.
О ее кончине мне сообщила Зина, по-видимому, в конце 1981 года. Я называю эту дату потому, что в январе 1982 года я написал стихи памяти тети Шуры. Впрочем, здесь возможен сдвиг по памяти – давно это было. Вот эти стихи (Зина их очень любила и часто цитировала):
По январю белым-бела,
Как теплоход, зима плыла,
И неизвестный капитан
Вел зиму смело сквозь буран.
Не отходил он от штурвала,
А вьюга мачты сосен рвала,
И ветер путался в снастях,
Сметая с ветел белый прах.
Звала синеющая даль.
Зима плыла уже в февраль,
А там был март, а там – весна…
Зима плыла, бела, пышна,
Снежна, нарядна, как княжна,
Но у весеннего причала
Всегда бесследно исчезала…
Я никогда не мог понять,
Как это может вдруг исчезнуть
Зима ли, красота ли, честность,
Любимый друг иль даже мать.
А если нет исчезновенья,
А есть лишь перевоплощенье
Зимы в весну, а матерей –
В своих оставленных детей?
Кто может верно знать об этом?
Нл, значит, где-то знойным летом
По-прежнему еще плывет
Зима, как белый теплоход.
Эти коммунарские воспоминания были бы очень неполными без этого рассказа о нашей любимой тете Шуре. Вечная ей память!
понедельник, 15 февраля 2010 г.
И. Фельд (продолжение) КОММУНАРЫ
Когда я начинаю говорить о своих друзьях-коммунарах, я всегда рискую показаться через чур восторженным, так сказать перехватить через край, изобразить их этакими идеальными людьми. Между тем, это были вполне обыкновенные люди, кое в чем даже ниже среднего уровня, с обычным комплектом человеческих недостатков. Сила коммунаров была не в индивидуальной яркости того или иного члена этого братства, а в их общности, трогательной и преданной заботе друг о друге, готовности без эффектных жестов прийти дружно на помощь в нужный час и в нужном месте. И конечно – в неистребимом оптимизме. Коммунары все вместе – это не одно и то же, что сумма каждого из них порознь. Коммуна как бы являла собой коллективный характер и такой характер (здесь я уж точно не опасаюсь преувеличений), который не часто встретишь в любом другом человеческом коллективе.
Что же такое Коммуна? Где ее корни? Обратимся к истокам. На год раньше меня (1946 г.) в институт им. Менделеева поступила группа ребят и девушек. Очень характерно для набора 1946 г. было то, что в нем большую долю составляли ребята-фронтовики. Этих парней, во-первых, отличало то, что они, прошедшие огонь, воду, войну и медные трубы, не боялись никаких трудностей, и все им было по плечу – любая задача. Во-вторых, они были очень веселы и оптимистичны, очень радовались тому, что выжили, и вся остальная жизнь после четырех лет ада им теперь представлялась легкой прогулкой.
Один из этих парней, 30-тилетний Женя Строганов, даже в этом веселом и жизнерадостном кругу отличался особой привлекательностью и обаятельностью, особой мягкостью в отношениях, природным умом, тактом, ловкостью, умением располагать к себе людей. Стоит ли удивляться, что некоторое время спустя он становится гвоздем компании, любимцем парней и – уж тем более – девушек, признанным вожаком.
Жил Евгений в общежитии, где он, понятное дело, тоже признанный и авторитетный лидер. Рядом с комнатой Строганова – комнаты, где живут 4 девушки из его группы. Они очень дружны в институте, на занятиях; почему бы им не продолжать эту дружбу и вечером дома?.. Тем более, что все они слегка влюблены в Строганова. Впрочем, впоследствии выяснится, что влюблены они были не слегка, а как следует.
Итак, рядом находятся комнаты 4-х парней и 4-х девушек, душевно расположенных друг к другу. Голодно. Холодно. Страна только-только поднимается после войны из пепла. Все продукты питания нормируются и выдаются в магазине по карточкам. Цены на рынках баснословные.
На ужин вечером на стол выкладывают кто что имеет – пара картофелин в мундире, несколько килек, яйцо, пайка хлеба. Иногда из подручных средств (несколько картошек, горсть пшена, луковка) сооружается супчик. Вскоре Майя Хващевская выдвигает идею организации общего хозяйства – так будет практичней и удобней. Компания из 8-ми человек соединяется в Коммуну, а Женя Строганов провозглашается Президентом. Собственно, это окончательное оформление происходит, кажется, в сентябре 1948 года. Вот первый состав Коммуны: Женя Строганов, Майя Хващевская, Нина Петрова, Ира Морданова, Зина Пивушкова, Изя Спектор, Юра Захаров и Владилен Худзик.
Совместное хозяйство, общность интересов и взаимная симпатия очень быстро сколотили этот коллектив в большую семью, в которой установились братские отношения. При этом Коммуна не замкнулась в собственном кругу, а, напротив, стала коллективным центром более обширной группы студентов. Коммуна стала явлением на факультете, так сказать, маяком, на который стали ориентироваться как в учебе, так и в быту. Почти все коммунары стали активными общественниками и заняли на факультете и общежитии командные посты. Женя стал парторгом факультета, Изя – председателем студенческого совета, Ира – профсоюзным лидером и т. д. Хозяйство Коммуны взяла на себя Майя, и это была энергичная, экономная и толковая хозяйка.
Был еще один клей, скреплявший эту и без того монолитную компанию. Дело в том, что Президент был заядлым альпинистом и горнолыжником и лидерствовал (он всегда лидерствовал!) в команде спортсменов из клуба «Крылья Советов». Эту, в общем-то, разношерстную компанию объединяла фанатичная любовь к горам.
Альпинисты вертелись возле Строганова и, следовательно, возле Коммуны, что не могло не перерасти в дружбу. Понятное дело, и коммунары влюбились в альпинизм. Этот спорт, рассчитанный на коллективизм, нашел в Коммуне благодатную почву и, в свою очередь, еще более спаял в единое целое эту компанию.
Итак, к моменту моего кризиса, о котором я говорил в предыдущей главе, к моменту моего, если так можно выразиться, индивидуального одичания и потери интереса к институту, рядом сложился необыкновенно спаянный, дружный, авторитетный и очень жизнерадостный коллектив, именуемый Коммуной.
Конечно, я не мог даже мечтать о дружбе с такими ребятами, хотя они мне очень нравились. Они были намного старше меня: Женя – так и вовсе вдвое, остальные на 3-5 лет. Они были также старше курсом, а у студентов это очень даже считается. Но, самое главное, они были знаменитые на весь институт коммунары, с которыми почтительно разговаривали ректор и деканы, я был – никто. Так, малоуспевающий студент с сомнительной репутацией. Однако коммунары, верные своим правилам всегда приходить на помощь попавшим в беду, обратили на меня внимание.
О, нет! Они не стали терзать меня нравоучениями и душеспасительными беседами, толковать мне, что я живу плохо, а жить, дескать, надо хорошо. Ничего такого не было. Они просто и незаметно втянули меня в свою орбиту. Они стали приглашать меня в свои походы, на свои вечеринки, в театры и т. д. Они так решительно негативно и со всей искренностью реагировали на всякое проявление лености и расхлябанности (нет, не у меня) в своей компании, что мне становилось стыдно за мою безалаберность.
Не могу сказать, что все у них получилось сразу, но мои новые друзья (коих я тогда еще не решался так называть даже перед самим собой) ничуть не форсировали события, и к моим академическим неудачам относились снисходительно – пока снисходительно. Когда встал вопрос о моем отчислении из института, коммунары (особенно авторитетный Женя) взяли меня решительно под свою защиту и на свою ответственность. Такое доверие обязывало.
Коммунары пристроили меня к общественной деятельности. Заметив у меня таланты к сочинительству, они незаметно для самого меня увлекли меня работой в стенной печати. Они поощряли мои занятия эстрадой, и я незаметно для себя стал знаменитым институтским артистом. Они меня приобщили к азам спорта. И когда мои общественные успехи вошли в явное противоречие с моими неуспехами в учебе, тем более необъяснимыми, что способности к наукам у меня были на самом деле хорошие, я как-то сам уже осознал, что подвожу своих замечательных друзей и являюсь каким-то темным пятном на их светлом фоне.
На третьем курсе, когда мои дела начали налаживаться, из Коммуны выбыл Владик Худзик. Так сложились у него обстоятельства, про которые в двух словах не расскажешь. В Коммуне образовалась вакансия, и тут коммунары (мог ли я об этом мечтать?) избрали меня своим полноправным членом и переселили к себе. Так я стал коммунаром. Это произошло около 60 лет тому назад, но и теперь, уже мужчина в годах, я с гордостью ношу это имя – коммунар.
В КОММУНЕ
Материальная основа Коммуны не являлась складчиной в обычном смысле этого слова, когда взносы каждого члена равны между собой. Порядки в Коммуне скорее напоминали жизнь в семье: все наличные ресурсы (денежные и пищевые) складывались в единую казну. Было неважно, что у тебя имеется 300 рублей, а у друга – 1000. Все отдавалось Коммуне, а собственные средства на личные траты иметь не полагалось. Все средства концентрировались в руках Майи Хващевской. Она же ежемесячно (после получения стипендий) предлагала общему собранию составленный ею бюджет Коммуны, расписанный до копеечки.
Нельзя сказать, чтобы Майин бюджет не подвергался критике. Но критиковать любой проект, как известно, много легче, чем его составить, ибо если статья «расходы» могла порождать любую фантазию, то статья «доходы» была помещена на прокрустово ложе наших мизерных вложений, которые могли обеспечить не очень голодный минимум только при условии гениальной изворотливости и хозяйственности нашей экономки. После оглушительных дебатов типа: «Нинке давно уже нужны новые чулки» или «когда, наконец, Фельду починят ботинки?» бюджет утверждался почти в первоначальном виде. Иногда при сильных разногласиях Президент проявлял необходимую власть, что случалось, впрочем, крайне редко. Каким бы бедным ни был наш бюджет, в нем всегда находилось место для театра и концертов, а если денег на это все же не хватало, мужская часть Коммуны отправлялась в речной порт или еще куда-нибудь и, работая грузчиками, зарабатывала на эти цели деньги. Так же поступали парни, когда нужно было поздравлять женскую часть Коммуны с праздником 8 марта. При этом, операция по добыче денег проводилась тайно.
Двухразовое питание обеспечивали дежурные – МОПы. МОП – это Младший Обслуживающий Персонал. Коммунаров было 8, а дней в неделе – 7. Каждый коммунар получал для дежурства свой постоянный день (за мной, например, был закреплен вторник), а один из коммунаров бывал при этом освобожден ввиду большой занятости.
По коммунарскому уставу готовить полагалось вкусно и сытно. Если 4 из 8-ми коммунаров находили варево невкусным или несытным, повару (МОПу) на голову надевалась кастрюля, и его водили по коридору общежития под оглушительный барабанный бой. За всю историю Коммуны было всего два таких случая – оба раза героем был Изя Спектор.
Совершенно неповторимым очарованием отличались коммунарские пирушки. Председательствовал, как водится, Президент, который, умело ведя вечеринку, привлекал к веселью все наличные таланты. Из-за тесноты почти не танцевали, но много пели. Песни, которые пела Коммуна, сильно отличались от популярных в ту пору и, как правило, были не «запетыми». Спелись коммунары так основательно, что в любом обществе сразу выделялись и становились центром веселья.
Зимой коммунары в свободное время уходили в лыжные походы. Женя – первоклассный лыжник – увлекал всех своим азартом. Даже такой тогда неспортивный человек, как я, довольно быстро выполнил норму 2 разряда по горным лыжам. Летом в чести были пешие и велопоходы и, главным образом, альпийские лагеря. Все коммунары стали приличными альпинистами и не раз восхищали своих коллег энергичными и рискованными переходами. Альпинизм стал одним из самых ярких моих увлечений, но, к сожалению, после института я это дело забросил. Сказать по правде, я просто не мог себя представить в связке ни с кем иным, кроме коммунаров. Однако навыки остались, и еще недавно в Армении я продемонстрировал своим коллегам довольно сложный подъем на вертикальную скалу.
В Коммуне много времени уделялось учебе. Вообще-то говоря, не все коммунары обладали большими способностями, но в Коммуне ценились не так результаты, как честное отношение к делу. Чего Коммуна терпеть не могла – это халтуры. Так как путь к халтуре в Коммуне был для меня закрыт, то, благодаря своим способностям и серьезным занятиям, я довольно быстро вышел в передовые студенты. Кроме того, за отличные отметки давали повышенную стипендию, и мне хотелось, чтобы мой вклад на «коммунарскую бочку» был весомее. Короче говоря, в Коммуне я из лодыря превратился во вполне честного труженника-студента, перестав быть для моего деканата исчадием ада.
У меня появилась уверенность в себе, твердая позиция, знание, что за мной стоит крепкая и непробиваемая стена коммунаров. Эти годы (точнее 1,5 года) в Коммуне я называю счастливейшими, хотя для страны они таковыми не были. Происходили странные вещи. Ни с того, ни с сего люди еврейской национальности изгонялись с работы. Арестовывались и исчезали деятели еврейской и русской культуры, закрыли знаменитый еврейский театр. Целый ряд высших учебных заведений был закрыт евреям для учебы. Все это в советских газетах называлось борьбой с «безродным космополитизмом». Из русского языка изгонялись всякие иностранные слова типа «норд», «голкипер», «тайм». Все известные к тому времени изобретения и открытия объявлялись русскими. Если кто-нибудь в этом сомневался, его арестовывали, и он исчезал. Достаточно было ничтожного доноса, и человек пропадал. Словом, было душновато. Все это напоминало обстановку 1937 года, но тогда я был маленьким и ничего не понимал, а теперь приходилось задумываться. Впрочем, моя вера в идеи Октября и социализма тогда была несокрушимой. Все легко объяснялось «злыми людьми» и «вредительством», при этом, конечно, Сталин в моих глазах был вне подозрений. Я считал, что он плохо информирован и «ужо доберется до них». Кто это «они» я себе представлял плохо.
Итак, обстановка в стране была не из счастливых, но в Коммуне я был, как за каменной стеной, окружен любовью и дружбой моих друзей, поглощен рядом интересных дел, и я могу назвать этот период светлым и счастливым.
И. Фельд
Что же такое Коммуна? Где ее корни? Обратимся к истокам. На год раньше меня (1946 г.) в институт им. Менделеева поступила группа ребят и девушек. Очень характерно для набора 1946 г. было то, что в нем большую долю составляли ребята-фронтовики. Этих парней, во-первых, отличало то, что они, прошедшие огонь, воду, войну и медные трубы, не боялись никаких трудностей, и все им было по плечу – любая задача. Во-вторых, они были очень веселы и оптимистичны, очень радовались тому, что выжили, и вся остальная жизнь после четырех лет ада им теперь представлялась легкой прогулкой.
Один из этих парней, 30-тилетний Женя Строганов, даже в этом веселом и жизнерадостном кругу отличался особой привлекательностью и обаятельностью, особой мягкостью в отношениях, природным умом, тактом, ловкостью, умением располагать к себе людей. Стоит ли удивляться, что некоторое время спустя он становится гвоздем компании, любимцем парней и – уж тем более – девушек, признанным вожаком.
Жил Евгений в общежитии, где он, понятное дело, тоже признанный и авторитетный лидер. Рядом с комнатой Строганова – комнаты, где живут 4 девушки из его группы. Они очень дружны в институте, на занятиях; почему бы им не продолжать эту дружбу и вечером дома?.. Тем более, что все они слегка влюблены в Строганова. Впрочем, впоследствии выяснится, что влюблены они были не слегка, а как следует.
Итак, рядом находятся комнаты 4-х парней и 4-х девушек, душевно расположенных друг к другу. Голодно. Холодно. Страна только-только поднимается после войны из пепла. Все продукты питания нормируются и выдаются в магазине по карточкам. Цены на рынках баснословные.
На ужин вечером на стол выкладывают кто что имеет – пара картофелин в мундире, несколько килек, яйцо, пайка хлеба. Иногда из подручных средств (несколько картошек, горсть пшена, луковка) сооружается супчик. Вскоре Майя Хващевская выдвигает идею организации общего хозяйства – так будет практичней и удобней. Компания из 8-ми человек соединяется в Коммуну, а Женя Строганов провозглашается Президентом. Собственно, это окончательное оформление происходит, кажется, в сентябре 1948 года. Вот первый состав Коммуны: Женя Строганов, Майя Хващевская, Нина Петрова, Ира Морданова, Зина Пивушкова, Изя Спектор, Юра Захаров и Владилен Худзик.
Совместное хозяйство, общность интересов и взаимная симпатия очень быстро сколотили этот коллектив в большую семью, в которой установились братские отношения. При этом Коммуна не замкнулась в собственном кругу, а, напротив, стала коллективным центром более обширной группы студентов. Коммуна стала явлением на факультете, так сказать, маяком, на который стали ориентироваться как в учебе, так и в быту. Почти все коммунары стали активными общественниками и заняли на факультете и общежитии командные посты. Женя стал парторгом факультета, Изя – председателем студенческого совета, Ира – профсоюзным лидером и т. д. Хозяйство Коммуны взяла на себя Майя, и это была энергичная, экономная и толковая хозяйка.
Был еще один клей, скреплявший эту и без того монолитную компанию. Дело в том, что Президент был заядлым альпинистом и горнолыжником и лидерствовал (он всегда лидерствовал!) в команде спортсменов из клуба «Крылья Советов». Эту, в общем-то, разношерстную компанию объединяла фанатичная любовь к горам.
Альпинисты вертелись возле Строганова и, следовательно, возле Коммуны, что не могло не перерасти в дружбу. Понятное дело, и коммунары влюбились в альпинизм. Этот спорт, рассчитанный на коллективизм, нашел в Коммуне благодатную почву и, в свою очередь, еще более спаял в единое целое эту компанию.
Итак, к моменту моего кризиса, о котором я говорил в предыдущей главе, к моменту моего, если так можно выразиться, индивидуального одичания и потери интереса к институту, рядом сложился необыкновенно спаянный, дружный, авторитетный и очень жизнерадостный коллектив, именуемый Коммуной.
Конечно, я не мог даже мечтать о дружбе с такими ребятами, хотя они мне очень нравились. Они были намного старше меня: Женя – так и вовсе вдвое, остальные на 3-5 лет. Они были также старше курсом, а у студентов это очень даже считается. Но, самое главное, они были знаменитые на весь институт коммунары, с которыми почтительно разговаривали ректор и деканы, я был – никто. Так, малоуспевающий студент с сомнительной репутацией. Однако коммунары, верные своим правилам всегда приходить на помощь попавшим в беду, обратили на меня внимание.
О, нет! Они не стали терзать меня нравоучениями и душеспасительными беседами, толковать мне, что я живу плохо, а жить, дескать, надо хорошо. Ничего такого не было. Они просто и незаметно втянули меня в свою орбиту. Они стали приглашать меня в свои походы, на свои вечеринки, в театры и т. д. Они так решительно негативно и со всей искренностью реагировали на всякое проявление лености и расхлябанности (нет, не у меня) в своей компании, что мне становилось стыдно за мою безалаберность.
Не могу сказать, что все у них получилось сразу, но мои новые друзья (коих я тогда еще не решался так называть даже перед самим собой) ничуть не форсировали события, и к моим академическим неудачам относились снисходительно – пока снисходительно. Когда встал вопрос о моем отчислении из института, коммунары (особенно авторитетный Женя) взяли меня решительно под свою защиту и на свою ответственность. Такое доверие обязывало.
Коммунары пристроили меня к общественной деятельности. Заметив у меня таланты к сочинительству, они незаметно для самого меня увлекли меня работой в стенной печати. Они поощряли мои занятия эстрадой, и я незаметно для себя стал знаменитым институтским артистом. Они меня приобщили к азам спорта. И когда мои общественные успехи вошли в явное противоречие с моими неуспехами в учебе, тем более необъяснимыми, что способности к наукам у меня были на самом деле хорошие, я как-то сам уже осознал, что подвожу своих замечательных друзей и являюсь каким-то темным пятном на их светлом фоне.
На третьем курсе, когда мои дела начали налаживаться, из Коммуны выбыл Владик Худзик. Так сложились у него обстоятельства, про которые в двух словах не расскажешь. В Коммуне образовалась вакансия, и тут коммунары (мог ли я об этом мечтать?) избрали меня своим полноправным членом и переселили к себе. Так я стал коммунаром. Это произошло около 60 лет тому назад, но и теперь, уже мужчина в годах, я с гордостью ношу это имя – коммунар.
В КОММУНЕ
Материальная основа Коммуны не являлась складчиной в обычном смысле этого слова, когда взносы каждого члена равны между собой. Порядки в Коммуне скорее напоминали жизнь в семье: все наличные ресурсы (денежные и пищевые) складывались в единую казну. Было неважно, что у тебя имеется 300 рублей, а у друга – 1000. Все отдавалось Коммуне, а собственные средства на личные траты иметь не полагалось. Все средства концентрировались в руках Майи Хващевской. Она же ежемесячно (после получения стипендий) предлагала общему собранию составленный ею бюджет Коммуны, расписанный до копеечки.
Нельзя сказать, чтобы Майин бюджет не подвергался критике. Но критиковать любой проект, как известно, много легче, чем его составить, ибо если статья «расходы» могла порождать любую фантазию, то статья «доходы» была помещена на прокрустово ложе наших мизерных вложений, которые могли обеспечить не очень голодный минимум только при условии гениальной изворотливости и хозяйственности нашей экономки. После оглушительных дебатов типа: «Нинке давно уже нужны новые чулки» или «когда, наконец, Фельду починят ботинки?» бюджет утверждался почти в первоначальном виде. Иногда при сильных разногласиях Президент проявлял необходимую власть, что случалось, впрочем, крайне редко. Каким бы бедным ни был наш бюджет, в нем всегда находилось место для театра и концертов, а если денег на это все же не хватало, мужская часть Коммуны отправлялась в речной порт или еще куда-нибудь и, работая грузчиками, зарабатывала на эти цели деньги. Так же поступали парни, когда нужно было поздравлять женскую часть Коммуны с праздником 8 марта. При этом, операция по добыче денег проводилась тайно.
Двухразовое питание обеспечивали дежурные – МОПы. МОП – это Младший Обслуживающий Персонал. Коммунаров было 8, а дней в неделе – 7. Каждый коммунар получал для дежурства свой постоянный день (за мной, например, был закреплен вторник), а один из коммунаров бывал при этом освобожден ввиду большой занятости.
По коммунарскому уставу готовить полагалось вкусно и сытно. Если 4 из 8-ми коммунаров находили варево невкусным или несытным, повару (МОПу) на голову надевалась кастрюля, и его водили по коридору общежития под оглушительный барабанный бой. За всю историю Коммуны было всего два таких случая – оба раза героем был Изя Спектор.
Совершенно неповторимым очарованием отличались коммунарские пирушки. Председательствовал, как водится, Президент, который, умело ведя вечеринку, привлекал к веселью все наличные таланты. Из-за тесноты почти не танцевали, но много пели. Песни, которые пела Коммуна, сильно отличались от популярных в ту пору и, как правило, были не «запетыми». Спелись коммунары так основательно, что в любом обществе сразу выделялись и становились центром веселья.
Зимой коммунары в свободное время уходили в лыжные походы. Женя – первоклассный лыжник – увлекал всех своим азартом. Даже такой тогда неспортивный человек, как я, довольно быстро выполнил норму 2 разряда по горным лыжам. Летом в чести были пешие и велопоходы и, главным образом, альпийские лагеря. Все коммунары стали приличными альпинистами и не раз восхищали своих коллег энергичными и рискованными переходами. Альпинизм стал одним из самых ярких моих увлечений, но, к сожалению, после института я это дело забросил. Сказать по правде, я просто не мог себя представить в связке ни с кем иным, кроме коммунаров. Однако навыки остались, и еще недавно в Армении я продемонстрировал своим коллегам довольно сложный подъем на вертикальную скалу.
В Коммуне много времени уделялось учебе. Вообще-то говоря, не все коммунары обладали большими способностями, но в Коммуне ценились не так результаты, как честное отношение к делу. Чего Коммуна терпеть не могла – это халтуры. Так как путь к халтуре в Коммуне был для меня закрыт, то, благодаря своим способностям и серьезным занятиям, я довольно быстро вышел в передовые студенты. Кроме того, за отличные отметки давали повышенную стипендию, и мне хотелось, чтобы мой вклад на «коммунарскую бочку» был весомее. Короче говоря, в Коммуне я из лодыря превратился во вполне честного труженника-студента, перестав быть для моего деканата исчадием ада.
У меня появилась уверенность в себе, твердая позиция, знание, что за мной стоит крепкая и непробиваемая стена коммунаров. Эти годы (точнее 1,5 года) в Коммуне я называю счастливейшими, хотя для страны они таковыми не были. Происходили странные вещи. Ни с того, ни с сего люди еврейской национальности изгонялись с работы. Арестовывались и исчезали деятели еврейской и русской культуры, закрыли знаменитый еврейский театр. Целый ряд высших учебных заведений был закрыт евреям для учебы. Все это в советских газетах называлось борьбой с «безродным космополитизмом». Из русского языка изгонялись всякие иностранные слова типа «норд», «голкипер», «тайм». Все известные к тому времени изобретения и открытия объявлялись русскими. Если кто-нибудь в этом сомневался, его арестовывали, и он исчезал. Достаточно было ничтожного доноса, и человек пропадал. Словом, было душновато. Все это напоминало обстановку 1937 года, но тогда я был маленьким и ничего не понимал, а теперь приходилось задумываться. Впрочем, моя вера в идеи Октября и социализма тогда была несокрушимой. Все легко объяснялось «злыми людьми» и «вредительством», при этом, конечно, Сталин в моих глазах был вне подозрений. Я считал, что он плохо информирован и «ужо доберется до них». Кто это «они» я себе представлял плохо.
Итак, обстановка в стране была не из счастливых, но в Коммуне я был, как за каменной стеной, окружен любовью и дружбой моих друзей, поглощен рядом интересных дел, и я могу назвать этот период светлым и счастливым.
И. Фельд
Команда с третьим запасным
PS. На верхнем снимке, оказывается баскетбольная команда, а на двух нижних речь идёт о волейболе, мне кажется
воскресенье, 14 февраля 2010 г.
Баксанская
"Где снега тропинки заметают, Где вершины грозные стоят, Эту песнь сложил и распевает Альпинистов боевой отряд."
Классическая песня альпинистов
Музыка: Б. Терентьев Слова: А.Грязнов, Л.Коротаева, Н.Персиянинов 1943г. Исполняет: Юрий Визбор
Отсюда
Институт, песни молодости
Вступление в строй дяди Изи ужасно радует - мы ведь этого и хотели! Все, о чем пишу я - детские воспоминания, разговоры с родителями и Коммуной - об их жизни. А то, что пишет он - история жизни. Что называется почувствуйте разницу. И тем не менее рискну продолжить.
Мои первые детские воспоминания о сборах Коммуны - хохот и песни. Конечно они не только смеялись и пели. Но в том возрасте в котором состоялось мое знакомство с Коммуной именно эти внешние раздражители запоминались первыми.Наверное оптимизм был их общей человеческой чертой. Во всяком случае слез Коммуны я не помню. Они замечательно умели смеяться от радости друг за друга, от шуточек и приколов друг над другом, над жизненными невзгодами, которых тоже было предостаточно, над всем, что мешало жить. И вовсе не потому, что были легкомысленны и смотрели на все легко - просто так было легче и в этом тоже была их сила. Опять же из детства мне казалось, что пели они всегда. На днях я прочитала отрывок из очередной книги Андрея Макаревича, где он пишет о песнях его детства, которые звучали по радио - Ландыши, Подмосковные вечера - и слушать было некого и пели не то. Наверное каждый слышит то, что ему хочется и ему не повезло - рядом не было такого мощного песенного пласта. Наши пели все. Мне сейчас не восстановить всех текстов песен, которые я обожала. Что-то я кусочками помню, что-то совсем не помню, только мелодию. Обидно ужасно и надо искать! Нашел же Феликс песню "Город спит уже давно", которую я считала абсолютно студенческой (типа авторской) в интернете в исполнении польской певицы Ружены Сикоры!? Наверное часть их была создана во время войны: "Девушка из штата Колорадо", "Дымки голубые", "Голубая кофточка с каймой", "Чье-то сердце загрустило", "Милый, родной, я по-прежнему твой..". Песни Лешенко и Вертинского, русские романсы и песни, которые пели Лемешев, Козловский, Михайлов, Виноградов, Карева, Русланова. Песни из кинофильмов начиная от "Золушки" и "Трактористов" кончая "Сказанием о земле сибирской" и "Парнем из нашего города" и песни братских народов "Шла девичка по водичку" - такая полечка заводная. конечно всякое студенческое творчество типа: "От зари до зари" и "Шла корова на свиданье ночью" и "Мы рождены пролить все то, что льется". И наверное много еще таких, которые сразу в голову не приходят. Пели все - не было такого Женька поет - остальные молчат. И пели подолгу. Наверное когда учились в институте у них не было ежедневных вечеров песни, но я уверена, что дни рождения и праздники без этого не обходились. Просто на Днях Коммуны, особенно когда этот день превратился в два, пели ночи напролет. Тогдашняя песенная среда была очень насыщенной, хотя кроме радио, патефонов, кино и живых концертов других возможностей выучить новую песню было немного. Нашим пополнять песенный репертуар помогали папины альпинисты. Во всяком случае марш "Прощание славянки" со словами оригинала я впервые услышала уже во взрослом возрасте и никак не могла понять про что поют, потому что в ушах звучало:"Отгремели военные грозы над страной поднималась заря, чтож ты, милая, смотришь сквозь слезы провожая ребят в лагеря". И "Баксанская", написанная на популярную мелодию:"Пусть дни проходят промчит за годом год, когда минута грустная придет, я подойду к тебе в глаза твои взгляну, спрошу:"Ты помнишь прежнюю весну?". Наверное, это совместное пение было для них своеобразной визитной карточкой Коммуны - уж больно здорово у них это получалось! Во всяком случае, практически всегда после недолгого застолья раздавался чей-нибудь голос:"Женька, где гитара" - и начиналось...
Мои первые детские воспоминания о сборах Коммуны - хохот и песни. Конечно они не только смеялись и пели. Но в том возрасте в котором состоялось мое знакомство с Коммуной именно эти внешние раздражители запоминались первыми.Наверное оптимизм был их общей человеческой чертой. Во всяком случае слез Коммуны я не помню. Они замечательно умели смеяться от радости друг за друга, от шуточек и приколов друг над другом, над жизненными невзгодами, которых тоже было предостаточно, над всем, что мешало жить. И вовсе не потому, что были легкомысленны и смотрели на все легко - просто так было легче и в этом тоже была их сила. Опять же из детства мне казалось, что пели они всегда. На днях я прочитала отрывок из очередной книги Андрея Макаревича, где он пишет о песнях его детства, которые звучали по радио - Ландыши, Подмосковные вечера - и слушать было некого и пели не то. Наверное каждый слышит то, что ему хочется и ему не повезло - рядом не было такого мощного песенного пласта. Наши пели все. Мне сейчас не восстановить всех текстов песен, которые я обожала. Что-то я кусочками помню, что-то совсем не помню, только мелодию. Обидно ужасно и надо искать! Нашел же Феликс песню "Город спит уже давно", которую я считала абсолютно студенческой (типа авторской) в интернете в исполнении польской певицы Ружены Сикоры!? Наверное часть их была создана во время войны: "Девушка из штата Колорадо", "Дымки голубые", "Голубая кофточка с каймой", "Чье-то сердце загрустило", "Милый, родной, я по-прежнему твой..". Песни Лешенко и Вертинского, русские романсы и песни, которые пели Лемешев, Козловский, Михайлов, Виноградов, Карева, Русланова. Песни из кинофильмов начиная от "Золушки" и "Трактористов" кончая "Сказанием о земле сибирской" и "Парнем из нашего города" и песни братских народов "Шла девичка по водичку" - такая полечка заводная. конечно всякое студенческое творчество типа: "От зари до зари" и "Шла корова на свиданье ночью" и "Мы рождены пролить все то, что льется". И наверное много еще таких, которые сразу в голову не приходят. Пели все - не было такого Женька поет - остальные молчат. И пели подолгу. Наверное когда учились в институте у них не было ежедневных вечеров песни, но я уверена, что дни рождения и праздники без этого не обходились. Просто на Днях Коммуны, особенно когда этот день превратился в два, пели ночи напролет. Тогдашняя песенная среда была очень насыщенной, хотя кроме радио, патефонов, кино и живых концертов других возможностей выучить новую песню было немного. Нашим пополнять песенный репертуар помогали папины альпинисты. Во всяком случае марш "Прощание славянки" со словами оригинала я впервые услышала уже во взрослом возрасте и никак не могла понять про что поют, потому что в ушах звучало:"Отгремели военные грозы над страной поднималась заря, чтож ты, милая, смотришь сквозь слезы провожая ребят в лагеря". И "Баксанская", написанная на популярную мелодию:"Пусть дни проходят промчит за годом год, когда минута грустная придет, я подойду к тебе в глаза твои взгляну, спрошу:"Ты помнишь прежнюю весну?". Наверное, это совместное пение было для них своеобразной визитной карточкой Коммуны - уж больно здорово у них это получалось! Во всяком случае, практически всегда после недолгого застолья раздавался чей-нибудь голос:"Женька, где гитара" - и начиналось...
суббота, 13 февраля 2010 г.
И. Фельд Первые студенческие годы
Поначалу пришлось не сладко. Для этого существовало немало причин. Начнем с того, что это были послевоенные годы, и вволю поесть можно было разве что в мечтах. Затем не забудем, что мне было только 16 лет, и хотя война приучила меня к большой самостоятельности, все-таки я был еще птенец, и житейский опыт отсутствовал. Далее. Как-то так получилось, что хороших друзей на этом этапе жизни я себе сразу не раздобыл, и я был очень одинок, хотя ко мне относились неплохо.
Между прочим, это чувство одиночества сопровождает меня всю жизнь. При этом я всегда был компанейским парнем и штатным заводилой. Но в глубине души я всегда ощущал свое одиночество, даже когда бывал с задушевными друзьями, когда был любим и окружен семьей. Много позже уже в зрелом возрасте я написал такие стихи:
Лайнер громадный, стоместный,
а пассажиры – бок в бок.
В общем, довольно тесно,
а я – одинок.
Мир подо мною огромен,
не облетишь вовек:
где-то бушуют громы,
где-то метелит снег.
А приглядишься честно,
в общем, тот же итог:
людям в нем очень тесно,
и каждый из них одинок.
Так вот в этот период первых студенческих лет я тем более чувствовал свое одиночество, ибо меня не окружали близкие люди.
Наконец, семинарский – по сути, бесконтрольный – характер занятий в институте, где проверка твоих учебных усилий происходит только два раза в год, привел меня к тому, что я быстро запустил науки, которые меня нисколько не увлекали: черчение, сопротивление материалов, общественные науки...
Словом, я быстро сдал позиции, и уже на первой сессии попал в разряд самых сереньких студентов. В таком положении я пребывать не привык. Это меня сильно угнетало, но преодолеть свою лень и пассивность я не мог.
Короче говоря, все указанные факторы, слившись воедино, создали фон невыразительный, неинтересный, и я не могу причислить тот период к своим самым светлым дням.
Большими праздниками были для меня поездки на каникулы в Славуту, где я встречался со своими школьными приятелями. Здесь я снова как бы оживал и отходил от своего одиночества.
Было бы, однако, не верно говорить, что первые годы студенчества были для меня действительно невыразимо горькими. Именно в эти годы я стал приобщаться к большой культуре. Всю сознательную жизнь до этого я прожил в маленьких захолустных городках, в простой рабочей семье. Тогда телевидения еще не было, во всяком случае, массового телевидения. Где в таких условиях, да еще когда гремела такая ожесточенная война, я мог бы почерпнуть культуры? Книги (не очень большой выбор) да кино – вот и все мои источники. А тут – в Москве – великие театры, прекрасные опера и балет, Третьяковка, московские музеи, консерватория с музыкальной классикой... Все это впитывалось, словно губкой, с жадностью и впечатлительностью. Я впервые услышал Бетховена, Баха, Шопена, Чайковского. Я впервые узнал стихи Блока и Есенина (тогда, кстати, запрещенного, так что читать его приходилось тайно, опасаясь, что тебя выдадут). Я впервые увидел на сцене чеховские и горьковские пьесы, и они меня очаровали, особенно – «Вишневый сад». Это приобщение к большой культуре стало для меня истинной радостью в эти годы.
Кроме того, я начал читать разборчиво, отбирая для чтения только то, что могло обогатить мой ум и мою душу. Я особенно пристрастился к поэзии. Именно в эти годы сформировались мои поэтические вкусы, и до сегодняшнего дня я предпочитаю добротный классический стих Пушкина, Лермонтова, Есенина, Твардовского, Давида Самойлова. Я не люблю эти модные выверты в поэзии (даже у Маяковского), которые готовы в угоду оригинальности словосочетаний утерять основную идею поэтического сочинения. Впрочем, это дело, разумеется, индивидуального вкуса.
Я немного отвлекся, но все же должен был сказать об этом, так как, несмотря на некий серый фон тех лет, я им благодарен за то великое богатство, которое я тогда приобрел.
Учился я все хуже и хуже. Интерес к институту потерял, и (будь я более обеспеченным человеком) сделал бы попытку порвать с институтом и начать все с начала. Но это был бы слишком большой удар для мамы, которая тянула меня из последних сил и не могла дождаться, когда же я закончу свое образование и облегчу ее бремя.
Итак, бросить институт я не мог (а хотелось очень!), но и подняться из засосавшей меня серости тоже не хватало сил. Трудно сказать, чем это все могло кончиться, но тут на моем пути повстречались коммунары.
(продолжение следует)
И. Фельд, коммунар, выпускник Менделеевки 1952 г.
Между прочим, это чувство одиночества сопровождает меня всю жизнь. При этом я всегда был компанейским парнем и штатным заводилой. Но в глубине души я всегда ощущал свое одиночество, даже когда бывал с задушевными друзьями, когда был любим и окружен семьей. Много позже уже в зрелом возрасте я написал такие стихи:
Лайнер громадный, стоместный,
а пассажиры – бок в бок.
В общем, довольно тесно,
а я – одинок.
Мир подо мною огромен,
не облетишь вовек:
где-то бушуют громы,
где-то метелит снег.
А приглядишься честно,
в общем, тот же итог:
людям в нем очень тесно,
и каждый из них одинок.
Так вот в этот период первых студенческих лет я тем более чувствовал свое одиночество, ибо меня не окружали близкие люди.
Наконец, семинарский – по сути, бесконтрольный – характер занятий в институте, где проверка твоих учебных усилий происходит только два раза в год, привел меня к тому, что я быстро запустил науки, которые меня нисколько не увлекали: черчение, сопротивление материалов, общественные науки...
Словом, я быстро сдал позиции, и уже на первой сессии попал в разряд самых сереньких студентов. В таком положении я пребывать не привык. Это меня сильно угнетало, но преодолеть свою лень и пассивность я не мог.
Короче говоря, все указанные факторы, слившись воедино, создали фон невыразительный, неинтересный, и я не могу причислить тот период к своим самым светлым дням.
Большими праздниками были для меня поездки на каникулы в Славуту, где я встречался со своими школьными приятелями. Здесь я снова как бы оживал и отходил от своего одиночества.
Было бы, однако, не верно говорить, что первые годы студенчества были для меня действительно невыразимо горькими. Именно в эти годы я стал приобщаться к большой культуре. Всю сознательную жизнь до этого я прожил в маленьких захолустных городках, в простой рабочей семье. Тогда телевидения еще не было, во всяком случае, массового телевидения. Где в таких условиях, да еще когда гремела такая ожесточенная война, я мог бы почерпнуть культуры? Книги (не очень большой выбор) да кино – вот и все мои источники. А тут – в Москве – великие театры, прекрасные опера и балет, Третьяковка, московские музеи, консерватория с музыкальной классикой... Все это впитывалось, словно губкой, с жадностью и впечатлительностью. Я впервые услышал Бетховена, Баха, Шопена, Чайковского. Я впервые узнал стихи Блока и Есенина (тогда, кстати, запрещенного, так что читать его приходилось тайно, опасаясь, что тебя выдадут). Я впервые увидел на сцене чеховские и горьковские пьесы, и они меня очаровали, особенно – «Вишневый сад». Это приобщение к большой культуре стало для меня истинной радостью в эти годы.
Кроме того, я начал читать разборчиво, отбирая для чтения только то, что могло обогатить мой ум и мою душу. Я особенно пристрастился к поэзии. Именно в эти годы сформировались мои поэтические вкусы, и до сегодняшнего дня я предпочитаю добротный классический стих Пушкина, Лермонтова, Есенина, Твардовского, Давида Самойлова. Я не люблю эти модные выверты в поэзии (даже у Маяковского), которые готовы в угоду оригинальности словосочетаний утерять основную идею поэтического сочинения. Впрочем, это дело, разумеется, индивидуального вкуса.
Я немного отвлекся, но все же должен был сказать об этом, так как, несмотря на некий серый фон тех лет, я им благодарен за то великое богатство, которое я тогда приобрел.
Учился я все хуже и хуже. Интерес к институту потерял, и (будь я более обеспеченным человеком) сделал бы попытку порвать с институтом и начать все с начала. Но это был бы слишком большой удар для мамы, которая тянула меня из последних сил и не могла дождаться, когда же я закончу свое образование и облегчу ее бремя.
Итак, бросить институт я не мог (а хотелось очень!), но и подняться из засосавшей меня серости тоже не хватало сил. Трудно сказать, чем это все могло кончиться, но тут на моем пути повстречались коммунары.
(продолжение следует)
И. Фельд, коммунар, выпускник Менделеевки 1952 г.
воскресенье, 7 февраля 2010 г.
Институт, личная жизнь, продолжение
Надо же как подстегивает писательский зуд читательский интерес! Анонимный читатель это Аня или Наташа?
Впрочем не так уж это важно.
В рассказе тети Веры проявилась роль в этой истории моего отца, хотя раньше я писала, что не знаю мужской версии этой истории, его действия наверное дают какой-то ответ на этот вопрос. Кое-что еще нужно пояснить. Когда в самом начале я писала о том, что родители поступили на неорганику могло сложиться впечатление, что все члены Коммуны там же и учились. На самом деле неорганиками были Строганов, Спектор и Фельдштейн. Мама - Петрова, хотя и поступала на нерганический факультет заканчивала физхим, т.е. где-то с 4 курса ее практики проходили в других местах. Пивушкова, Морданова и, видимо, Захаров (а может и Фельд?) были студентами инженерно-химического факультета. Если неорганики это вся большая химия страны, физхим - материалы для бомб и электроники, то ИХТ - взрывчатые и отравляющие вещества. Наверное даже тому, кто о химии имеет совсем приблизительное представление ясно, что это не совсем одно и то же. Я рассказываю это все так подробно к тому, что круг общения наших родителей не ограничивался Коммуной, они все большую часть времени проводили с друзьями и подругами по группам, спортивным секциям и т.д. А люди все были разносторонние и общение у всех было широчайшим. Так вот тетя Вера. В отличие от всех наших она коренная москвичка, которая жила на Лесной, рядом с институтом и была в молодости сорви-голова в юбке. Опять же в отличие от наших, которых отец усердно приучал к альпинизму, она дружила с горными туристами, ходила с ними в походы и играла вовсе игровое - рост позволял. На какой площадке они с Захаровым сдружились - не помню, у меня есть такая особенность - настроение и канву рассказа я впитываю и запоминаю, а детали - только те, которые на меня произвели впечатление. Но они подружились и она знала о его романе с Зиной. Почему наступил перелом? Зная тетю Веру я не думаю, что она его инициировала, опять же их советское воспитание строителей коммунизма и здесь лезло. Но наверное не столь дружеским было ее отношение к нему. Так вот. Дядя Юра уехал к родителям в Сибирь к отцу, который после работы во время войны по лендлизу (не помню как это будет по-английски) в Штатах был отправлен для продолжения службы подальше от центральной России. Там тяжело заболел и тетя Вера, когда об этом узнала ужасно о нем беспокоилась. Как узнала? Написал он ей или коммунарам - не помню (Господи, сплошное не помню, стыдно быть склеротиком, эй, дети коммунарские, помогайте!). Но суть в том, что беспокойство было большое, а сделать она ничего реально не могла - простые москвичи в те годы особым богатством не располагали и оставалось ей сидеть и ждать его возвращения если бы не отец. А отец ей сказал:"Тебе надо туда ехать!" - "Да как же ехать? Денег ни на билет ни на жизнь лишних нет!" - "А это уже другой вопрос! Поедешь?" - и конечно она сказала "Поеду!". Отец помог ей продать пальто и на эти деньги она туда и укатила. Ну а потом, вышла за него замуж и на всю жизнь рассталась с Москвой, поскольку распределили его в закрытый уральский город Снежинск. В советское время этого названия не знал никто, письма им писали на Челябинск 57. Приехать в этот город могли только жители и командированные, для родственников нужно было получать специальное разрешение, которое могли и не дать. И сейчас, когда двое из троих их с дядей Юрой детей перебрались в Севастополь она остается там в Снежинске, рядом с его могилой и покидает его только летом, когда на 3 месяца уезжает к Юрке с Наташкой в Севастополь. "Вот такая вот музыка, такая, блин, вечная молодость!"
Впрочем не так уж это важно.
В рассказе тети Веры проявилась роль в этой истории моего отца, хотя раньше я писала, что не знаю мужской версии этой истории, его действия наверное дают какой-то ответ на этот вопрос. Кое-что еще нужно пояснить. Когда в самом начале я писала о том, что родители поступили на неорганику могло сложиться впечатление, что все члены Коммуны там же и учились. На самом деле неорганиками были Строганов, Спектор и Фельдштейн. Мама - Петрова, хотя и поступала на нерганический факультет заканчивала физхим, т.е. где-то с 4 курса ее практики проходили в других местах. Пивушкова, Морданова и, видимо, Захаров (а может и Фельд?) были студентами инженерно-химического факультета. Если неорганики это вся большая химия страны, физхим - материалы для бомб и электроники, то ИХТ - взрывчатые и отравляющие вещества. Наверное даже тому, кто о химии имеет совсем приблизительное представление ясно, что это не совсем одно и то же. Я рассказываю это все так подробно к тому, что круг общения наших родителей не ограничивался Коммуной, они все большую часть времени проводили с друзьями и подругами по группам, спортивным секциям и т.д. А люди все были разносторонние и общение у всех было широчайшим. Так вот тетя Вера. В отличие от всех наших она коренная москвичка, которая жила на Лесной, рядом с институтом и была в молодости сорви-голова в юбке. Опять же в отличие от наших, которых отец усердно приучал к альпинизму, она дружила с горными туристами, ходила с ними в походы и играла вовсе игровое - рост позволял. На какой площадке они с Захаровым сдружились - не помню, у меня есть такая особенность - настроение и канву рассказа я впитываю и запоминаю, а детали - только те, которые на меня произвели впечатление. Но они подружились и она знала о его романе с Зиной. Почему наступил перелом? Зная тетю Веру я не думаю, что она его инициировала, опять же их советское воспитание строителей коммунизма и здесь лезло. Но наверное не столь дружеским было ее отношение к нему. Так вот. Дядя Юра уехал к родителям в Сибирь к отцу, который после работы во время войны по лендлизу (не помню как это будет по-английски) в Штатах был отправлен для продолжения службы подальше от центральной России. Там тяжело заболел и тетя Вера, когда об этом узнала ужасно о нем беспокоилась. Как узнала? Написал он ей или коммунарам - не помню (Господи, сплошное не помню, стыдно быть склеротиком, эй, дети коммунарские, помогайте!). Но суть в том, что беспокойство было большое, а сделать она ничего реально не могла - простые москвичи в те годы особым богатством не располагали и оставалось ей сидеть и ждать его возвращения если бы не отец. А отец ей сказал:"Тебе надо туда ехать!" - "Да как же ехать? Денег ни на билет ни на жизнь лишних нет!" - "А это уже другой вопрос! Поедешь?" - и конечно она сказала "Поеду!". Отец помог ей продать пальто и на эти деньги она туда и укатила. Ну а потом, вышла за него замуж и на всю жизнь рассталась с Москвой, поскольку распределили его в закрытый уральский город Снежинск. В советское время этого названия не знал никто, письма им писали на Челябинск 57. Приехать в этот город могли только жители и командированные, для родственников нужно было получать специальное разрешение, которое могли и не дать. И сейчас, когда двое из троих их с дядей Юрой детей перебрались в Севастополь она остается там в Снежинске, рядом с его могилой и покидает его только летом, когда на 3 месяца уезжает к Юрке с Наташкой в Севастополь. "Вот такая вот музыка, такая, блин, вечная молодость!"
суббота, 6 февраля 2010 г.
Институт, личная жизнь
Никак не присоединяются к нам дети Коммуны и я чувствую, что паровоз, который мы с Ольгой запустили немного сбавил ход. Самое интересное, что как обычно все за - кому ни скажи, что вот такое дело начали. А на практике...
Поэтому попробую продолжить снова на свой страх и риск.
Сейчас, когда я знаю итог очень сложно говорить о том как к нему пришли. Я знаю несколько пар, которые сложились в годы учебы в институте и сохранились на всю жизнь - Строгановы, Смирновы, Войтеховы, Родионовы (их наверняка было больше, просто этих я лучше знаю). Трудно главным образом потому, что зная их всю жизнь я совершенно не могу себе представить какого-то другого сочетания этих имен и судеб. Наши тетушки - мамины подружки практически никогда при нас не сплетничали о своих институтских романах. Все, что удавалось иногда уловить было на уровне: "Увела, как бычка на веревочке" - так мама комментировала расставание со своей большой институтской любовью. Или "Зинка уехала на практику, а Качалкина подобрала Захарова". Или "Из-за того, что запретили браки с иностранцами Симка Голубова осталась одна". А самую сексуальную историю из той студенческой жизни о том как Джамбов ее обнял "Ну, знаешь, так по-мужски, а я испугалась, вырвалась и убежала"- рассказала тетя Майя, будучи уже далеко за 70. Нет, они не были глупенькими девочками ничего о жизни не знающими. Во многом жизнь тогда была грубее и проще. Но мне всю жизнь казалось и кажется до сих пор, что их представления о том что такое хорошо и что такое плохо в отношениях между полами было правильным. Да, они были целомудренны - но ведь их юность и взросление пришлись на войну и тяжелые годы после нее и наверное голод был хорошим лекарством от беспорядочных связей и повального секса. И они не были ханжами - если любовь настоящая, то какая разница есть штамп или нет - это в те то, зашоренные времена, стянутые рамками правил и законов, да и просто обычаев, пришедших из деревни типа: "Раз прошелся с девкой - женись!"
Мать с отцом поженились 21 сентября 1951 г. Мы всегда считали этот день началом семьи, поскольку не только рассказы о свадьбе в общежитии и тазике с винегретом на столе повторялись всеми на разные лады, но и они стали вместе жить в Ухтомке (станция Ухтомская Казанской ж/д) и вести общее хозяйство. А расписались они два года спустя, уже после того как я родилась. Если придерживаться современной терминологии, два года моя мама была любовницей женатого мужчины. О как!
Я ничего не знаю о связях и увлечениях отца кроме двух фактов. До войны он был женат и из его писем с фронта видно как он скучал по жене и ждал встречи с ней - по крайней мере такова ситуация 1944 г. В Строгановской семье есть легенда, что в эту самую Ухтомку он возил показывать двух невест - Майю Михайловну Хвощевскую и Нину Степановну Петрову и якобы семья выбрала маму. Ну про брак до войны добавить нечего - кроме того, что ее звали Наталья я не знаю ничего. А семейное предание я склонна рассматривать как домыслы моей тетушки Веры Васильевны Строгановой, жены папиного брата, которые в этой самой Ухтомке уже тогда жили. Просто я всю жизнь всеми возможными человеческими чувствами ощущала папину любовь к маме и не могу себе представить, чтобы он проводил такой конкурс невест. Скорее всего, в Ухтомке бывали все его друзья, а тетушке запомнилась тетя Майя и наверное понравилась. Да и кто из них мог не понравиться? Сейчас, когда я смотрю на их фотографии тех лет понимаю, что хороши были все!
Ну а мама, которая на втором курсе влюбилась и собиралась замуж совсем не за отца, а за своего сокурсника Аркадия Лашманова? И еще фигурировал Володя Цветков, с которым они ходили на каток (она никогда не каталась на коньках). Да и мало ли чего еще я не знаю. Знаю, что практика на четвертом курсе была судьбоносной и для нее и для тети Зины. Я уже говорила, что на практику уезжали на заводы нашей бескрайней родины, а последняя практика - уже по специальности, поэтому группы разъехались кто куда, кто-то оставался и в Москве. Вот тогда и увела у мамы Лошманова какая-то их однокурсница. Мама говорила как ее звали, но я не помню. Да и какая теперь разница. Главное то, что для нее трагедия была настоящая. И все друзья бросились поддерживать ее боевой дух, поскольку личная жизнь членов Коммуны вряд ли была тайной. И отец среди них, конечно, потому что про каток и велосипед говорилось, что учителями были Цветков и Строганов. Мама тысячу раз повторяла потом, на протяжении всей жизни, что она благодарит судьбу за то, что отец заставил ее выйти за него замуж. Он сказал ей две вещи: "Все принцев ищете, а что у вас тут рядом и не замечаете вовсе". Это видимо к тому, что каткам, велосипедам и даже горам она особенного значения не придавала и видимо не видела глубины папиного отношения к ней. А второе. после того как сделал предложение: "Ну, если не получиться - уйдешь!". Вот так они и пошли вместе жить. А у тети Зины был роман с дядь Юрой Захаровым. Начался он на это практике или до нее или вообще с ней не связан точно не знаю, но почему-то кажется, что она у них тоже проходила в разных местах и стала началом расхождения (очень боюсь, что вру в деталях. Я совершенно не знаю мужской версии этой истории, но женская версия членов Коммуны была единогласной - Захаров уехал в Сибирь к больному отцу, Качалкина поехала за ним и увела! В 2005 г. тетя Вера Захарова (Качалкина) ехала из своего Снежинска через Москву к детям в Крым и у нее был разрыв между поездами часов 5. Наташка позвонила мне и попросила за маманей приглядеть - встретить и посадить на крымский поезд. Я хотела отвезти тетю Веру домой и дать отдохнуть, но она заартачилась :"У вас пробки, никуда не поеду, хожу плохо, на поезд опоздаю и т.п." Мне пришлось смириться, мы перетащились с ней с Казанского вокзала на Курский, сели в зале ожидания и все эти пять часов и проговорили. И неожиданно для меня она начала мне рассказывать историю их женитьбы, начав как раз со слов:"Никого я не уводила". Я смотрела на нее и думала:"Вот, блин, жизнь! Столько лет прошло, его уже нет, у всех дети и внуки выросли, а ее все мучает эта старая обида на Коммуну, которая обвинила ее зазря!".
Поэтому попробую продолжить снова на свой страх и риск.
Сейчас, когда я знаю итог очень сложно говорить о том как к нему пришли. Я знаю несколько пар, которые сложились в годы учебы в институте и сохранились на всю жизнь - Строгановы, Смирновы, Войтеховы, Родионовы (их наверняка было больше, просто этих я лучше знаю). Трудно главным образом потому, что зная их всю жизнь я совершенно не могу себе представить какого-то другого сочетания этих имен и судеб. Наши тетушки - мамины подружки практически никогда при нас не сплетничали о своих институтских романах. Все, что удавалось иногда уловить было на уровне: "Увела, как бычка на веревочке" - так мама комментировала расставание со своей большой институтской любовью. Или "Зинка уехала на практику, а Качалкина подобрала Захарова". Или "Из-за того, что запретили браки с иностранцами Симка Голубова осталась одна". А самую сексуальную историю из той студенческой жизни о том как Джамбов ее обнял "Ну, знаешь, так по-мужски, а я испугалась, вырвалась и убежала"- рассказала тетя Майя, будучи уже далеко за 70. Нет, они не были глупенькими девочками ничего о жизни не знающими. Во многом жизнь тогда была грубее и проще. Но мне всю жизнь казалось и кажется до сих пор, что их представления о том что такое хорошо и что такое плохо в отношениях между полами было правильным. Да, они были целомудренны - но ведь их юность и взросление пришлись на войну и тяжелые годы после нее и наверное голод был хорошим лекарством от беспорядочных связей и повального секса. И они не были ханжами - если любовь настоящая, то какая разница есть штамп или нет - это в те то, зашоренные времена, стянутые рамками правил и законов, да и просто обычаев, пришедших из деревни типа: "Раз прошелся с девкой - женись!"
Мать с отцом поженились 21 сентября 1951 г. Мы всегда считали этот день началом семьи, поскольку не только рассказы о свадьбе в общежитии и тазике с винегретом на столе повторялись всеми на разные лады, но и они стали вместе жить в Ухтомке (станция Ухтомская Казанской ж/д) и вести общее хозяйство. А расписались они два года спустя, уже после того как я родилась. Если придерживаться современной терминологии, два года моя мама была любовницей женатого мужчины. О как!
Я ничего не знаю о связях и увлечениях отца кроме двух фактов. До войны он был женат и из его писем с фронта видно как он скучал по жене и ждал встречи с ней - по крайней мере такова ситуация 1944 г. В Строгановской семье есть легенда, что в эту самую Ухтомку он возил показывать двух невест - Майю Михайловну Хвощевскую и Нину Степановну Петрову и якобы семья выбрала маму. Ну про брак до войны добавить нечего - кроме того, что ее звали Наталья я не знаю ничего. А семейное предание я склонна рассматривать как домыслы моей тетушки Веры Васильевны Строгановой, жены папиного брата, которые в этой самой Ухтомке уже тогда жили. Просто я всю жизнь всеми возможными человеческими чувствами ощущала папину любовь к маме и не могу себе представить, чтобы он проводил такой конкурс невест. Скорее всего, в Ухтомке бывали все его друзья, а тетушке запомнилась тетя Майя и наверное понравилась. Да и кто из них мог не понравиться? Сейчас, когда я смотрю на их фотографии тех лет понимаю, что хороши были все!
Ну а мама, которая на втором курсе влюбилась и собиралась замуж совсем не за отца, а за своего сокурсника Аркадия Лашманова? И еще фигурировал Володя Цветков, с которым они ходили на каток (она никогда не каталась на коньках). Да и мало ли чего еще я не знаю. Знаю, что практика на четвертом курсе была судьбоносной и для нее и для тети Зины. Я уже говорила, что на практику уезжали на заводы нашей бескрайней родины, а последняя практика - уже по специальности, поэтому группы разъехались кто куда, кто-то оставался и в Москве. Вот тогда и увела у мамы Лошманова какая-то их однокурсница. Мама говорила как ее звали, но я не помню. Да и какая теперь разница. Главное то, что для нее трагедия была настоящая. И все друзья бросились поддерживать ее боевой дух, поскольку личная жизнь членов Коммуны вряд ли была тайной. И отец среди них, конечно, потому что про каток и велосипед говорилось, что учителями были Цветков и Строганов. Мама тысячу раз повторяла потом, на протяжении всей жизни, что она благодарит судьбу за то, что отец заставил ее выйти за него замуж. Он сказал ей две вещи: "Все принцев ищете, а что у вас тут рядом и не замечаете вовсе". Это видимо к тому, что каткам, велосипедам и даже горам она особенного значения не придавала и видимо не видела глубины папиного отношения к ней. А второе. после того как сделал предложение: "Ну, если не получиться - уйдешь!". Вот так они и пошли вместе жить. А у тети Зины был роман с дядь Юрой Захаровым. Начался он на это практике или до нее или вообще с ней не связан точно не знаю, но почему-то кажется, что она у них тоже проходила в разных местах и стала началом расхождения (очень боюсь, что вру в деталях. Я совершенно не знаю мужской версии этой истории, но женская версия членов Коммуны была единогласной - Захаров уехал в Сибирь к больному отцу, Качалкина поехала за ним и увела! В 2005 г. тетя Вера Захарова (Качалкина) ехала из своего Снежинска через Москву к детям в Крым и у нее был разрыв между поездами часов 5. Наташка позвонила мне и попросила за маманей приглядеть - встретить и посадить на крымский поезд. Я хотела отвезти тетю Веру домой и дать отдохнуть, но она заартачилась :"У вас пробки, никуда не поеду, хожу плохо, на поезд опоздаю и т.п." Мне пришлось смириться, мы перетащились с ней с Казанского вокзала на Курский, сели в зале ожидания и все эти пять часов и проговорили. И неожиданно для меня она начала мне рассказывать историю их женитьбы, начав как раз со слов:"Никого я не уводила". Я смотрела на нее и думала:"Вот, блин, жизнь! Столько лет прошло, его уже нет, у всех дети и внуки выросли, а ее все мучает эта старая обида на Коммуну, которая обвинила ее зазря!".
Подписаться на:
Сообщения (Atom)