Мысли о вечном?

Если в чудесный осенний солнечный день одолевают мысли о вечном, значит что-то в твоей вселенной не так. Мы с внучкой в гостях у папы в другом городе, он сейчас временно живет не в Москве и общение с ним в основном виртуальное.  Приехали вчера ранним утром и практически сразу меня заколбасило. Сначала я решила, что просто не выспалась. Потом поняла, что это очередное напоминание организма на тему: "Ты думала всегда как девочка бегать будешь?"
Наверное нет, но не верится! Все лето на даче с тачками, ведрами, лопатами пилами и прочими не всегда физически легкими нагрузками - и ничего. Месяц в Москве с жутким расписанием занятий, толпой студентов, срочной отправкой статьи, докладом на конференции и далее по списку, ничего особенного, казалось бы привычному начисто выбили из хорошего физического состояния. И вот лежу. А они второй день гуляют вдвоем. Или это боженька меня уложил, чтобы я под ногами у них не путалась?
Сегодня утром чувствовала себя получше, начала зудеть. Женька тут же взорвался, как порох, ушел курить, а Саша говорит:"Бабушка, не нужно папу трогать пока он занят!" Первая реакция - чем это он так занят,что не может с мамой поговорить? А вторая - а о чем говорить? Я привезла внучку к папе, мое дело привезти и увезти. И все!
Короче лежу, думаю о вечном. О любви и дружбе, о болезни и здоровье (кушать надо во-время и не всякую дрянь - ничего и не заболит тогда!) и веселье и грусти. Знаю точно только одно. Грустить не надо! Самому потом оттуда выкарабкиваться Долго, нудно, со спорами со всеми своими Я и выяснениями отношений между ними. Кто сказал, что внутри только два Я? Иногда у меня ощущения, что там их фигова туча и все друг другу враги. А иногда вроде и нет.
А главное, что это так непродуктивно! Жизнь, как ни крути, одна! И чего ж это отпущенное время тратить на негатив? В молодости по дури это еще простительно. А не в молодости? Неужели не вся дурь растрачена?
Очень хочется, чтобы у всех близких было все ХОРОШО! Надо только изредка хотя бы вспоминать, что это ХОРОШО у каждого свое. Мне очень трудно смириться с тем, что дети все мои высказывания в их адрес вспринимают как вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Я ведь просто хочу им рассказать о себе, своей дури - вдруг им пригодиться? Нет, не пригождается, свою растят и свои шишки бьют и своим радостям радуются. Но ведь я их рожала именно для этого. Или я что-то путаю?

Памятные дни

Год назад от нас ушла тетя Майя и я решила обязательно забежать хоть ненадолго к Кате с Алешкой на Нижнюю Первомайскую ("Майка с Первомайской!" - шутили коммунары, когда семейство Шкрабкиных получило там квартиру). Не видимся совсем по праздникам...
Созвонились, голос у Катюши не слишком веселый, да и понятно. Первый год очень тяжелый - мама ушла, разум понимает, а душа не смиряется. Дальше они так и будут воевать попеременно побеждая друг друга
Я ехала с тихой грустью в от того, что голубые тети майины глаза уже не вспыхнут радостью встречи со мной и с тихой радостью в предвкушении встречи с Катей и Лешей. Она меня предупредила, что никого особенно не ждут, в квартире ремонт и сесть некуда, будут только свои.
Меня встретил дружный лай Проши (слоновьих размеров коричневый французский бульдог - Катина собака) и Моны (лохматая красавица- платиновая блондинка явно двортерьерских кровей, но с благородным вливанием болоночьей или шпицовой крови - Лешкина) и Лешка с малышом на руках, в прихожей мелькал молодой красивый брюнет и пышная русская красавица, таскающая тарелки. Оглушенная собачьим приветствием я пыталась разобраться кто есть кто. Малыш чей? У Лешки на руках может Аркашкин? Да вряд ли такую кроху потащили бы на прабабушкины поминки. Тут выскочила округлившаяся Танюша и я сразу поняла чей. А молодой красавец - брюнет это Вовка? С которым году эдак в 98-м мы ползали по сугробам в Домодедово? Который по-хозяйски поглядывает на таскающую тарелки красавицу-жену? Вау!
Малыша я у Лешки отобрала как только вымыла руки и дальше пошла по разговорному кругу с ним, Танюшей, бабушкой Катей, Вовкой и Аней. Они метали на стол еду - проездили целый день по наследственным делам, все голодные. А я держала на руках чудо-младенца, покачивая и помурлыкивая что-нибудь мало-мальски мелодичное, если он начинал поскуливать или покряхтывать, и смотрела, слушала, погружалась... Туда, в наше общее прошлое и радостное сегодняшнее, поскольку что сравнится с радостью обретения нового правнука Коммуны и нашего внука?
Поминальный стол начали с борща. И я вспомнила, что у Майи Михайловны борщ всегда был стратегической едой, как у моей мамочки пироги. Старшее поколение представляли двое старичков, брат и сестра, обоим далеко за 80, давние друзья тети Майи с которыми и решали целый день наследственные дела Катя с Алешей. Ибо как объяснить нотариусу, что люди не имеющие с ними прямых родственных связей хотят составить в их пользу завещание? А если больше некому? И если всех членов Шкрабкинской семьи они знают всю жизнь? Лица старичков светились удовольствием из-за правильно исполненного дела и они все рассказывали нам по очереди разные эпизоды из их общего с тетей Майей альпинистского прошлого. А поминальные блины с ловкостью заправского повара нажарила Вовкина жена - быстро, сноровисто и без лишних разговоров.
Хорошие получились поминки - со светлой памятью и разговорами под тихое сопенье Танюшкиного малыша сначала на моем плече, потом на Катюшином, а после кормежки его забрала решительная Анечка, укачала и уложила спать в колыбельку. А этот подарок судьбы, явившийся на свет в тот день, когда ровно год назад у его прабабушки случился удар и она от него так и не сумела оправиться, не иначе как от нее привет. Прабабушка-то была затейливая, еще и не такое могла выкинуть!
Светлая ей память!

Первое сентября

Все-таки внуки это так здорово! Чистое счастье и никакого геморроя, положительные эмоции от вида любимых физиономий, радость общения, сплошной бабушкин бальзам. Мои девчонки разошлись по своим новым учебным заведениям. Младшая в школу, а  старшая в колледж (читай техникум) после девятого класса. Настя поступила на бюджет. С муками и страданиями по поводу примут - не примут, с метаниями бежать в другое место или тут остаться. И теперь начинает учиться издательскому делу. А Саша в ту самую школу, в которой учились мои дети. Сплошная радость со слезами на глазах! Подробности потом напишу

Я закрываю глаза и вижу Ухтомку...

Я закрываю глаза и вижу Ухтомку. Мне года 4, поскольку маленькая Ирка уже с нами и то ли спит, то ли топает где-то рядом. Солнечные лучи пронизывают самые большие деревья нашего двора – березы и я сижу под ними на нестроганых досках и то рассматриваю жуков в щелях между ними. Деревянный забор с калиткой отгораживает от улицы наш участок,  а от калитки ведет дорожка мимо боярки и колодца с длинной палкой и ведром к крыльцу, за которым маленький тамбур и вход в узенький коридорчик. Там кухня на две семьи – нашу и дядь Вадину. Комнат на нашей половине три – одна крошечная 10-метровая наша, две смежные, комната метров 15 и чуланчик метра 3 – дядь Вадина. Если на наше крыльцо не идти, обойти его слева и пройти немного дальше будет еще одно крыльцо, веранда и две смежные комнаты. Там живет тетя Тося и Михаил Ильич. И все это – половина дома, которые вместе с 10-ю сотками участка купила бабушка Надя, покидая Иваново, когда оттуда разлетелись все дети. Может даже перед самой войной, а может и чуть позже? Все удобства во дворе, помывка взрослых в ухтомской бане.

Быт был предельно простой – в комнате мамин и папин матрас на ножках, тетка с бабой Маней спали валетом на раскладушке, Ирка в моей кроватке с сеткой, а я на самодельной раскладушке, сколоченной из двух палок-«ножниц! С натянутой на продольные направляющие парусиной. Обеденный стол, табуретки (где одежду хранили?) и на кухне – сколоченный отцом универсальный стол-буфет, на котором стоял керогаз и на полочках внизу были сложены кастрюли и сковородки. Еще на кухне была лавка (или подставки?) для ведер с водой, принесенной из колодца. Уборная (слово туалет я узнала в Москве, когда пошла в школу) – знаменитый дощатый домик с сиденьем и очком был у нас с дядей Вадей общим, причем нас туда не таскали, был горшок, которым и взрослые пользовались в холодное время.

Летом железный умывальник висит на улице, там же мыло и полотенце и помойное ведро, в которое сливается вода. Мама завела огород и растит помидоры и клубнику, а еще белую смородину, вишню. Но весь наш маленький тенистый кусочек земли  под вишнями слева от колодца и до старой яблони, которая каждый год приносила массу сладких поздних дубовых блок, которые совершенно невозможно было разгрызть – наша с Иркой территория. Где-то там и песочница, сколоченная отцом. Своих детских игрушек не помню, помню книжки – про медвежат, которых звали Рычик и Тапочка и про чудо-дерево – там были очень красивые картинки.

Подружки у меня точно были – Валька Козина и Татка (ох, фамилия вылетела), мои ровесницы. Мы то вместе играли, то ссорились. Я не очень годилась для разбойничьих лазаний и беганий, хотя в казаки-разбойники мы по дворам носились, лазали на сеновал в коровник через дом от нас и помню даже учились целоваться с младшим братом кого-то из девчонок в первом сексуальном возрасте, лет в пять. Играли и в мяч и в прятки, иногда слушали радио – ту самую тарелку у Вальки и какой-то допотопный приемник у нас. У дяди Вади было что-то вроде радиолы – ламповый приемник с проигрывателем, который мигал зеленой лампочкой и мне очнь хотелось его потрогать.

Ухтомский период до строительства кирпичного дома я помню смутно, поскольку строить его начала как раз тогда, когда мне было года 4 – в нашей десятиметровке получилось уж очень много народу. Мама, папа, Ириша и я, тетка Галка – мамина родная младшая сестра, которую в 12 лет перевезли жить у нас, чтобы бабушке было полегче управляться с мальчишками и баба Маня – бабушкина сестра, которую специально выписали из белорусской деревни сидеть с Иркой. Детских садов по тем временам в Подмосковье было немного, родители работали в Москве, и девать нас было совершенно некуда.

У дяди Вади было чуть посвободнее.  Их было пятеро на их «шикарные» две комнаты, однако там все были постарше и Лидке с Сашей, уже средней и старшему школьникам, требовалось личное пространство. У нас-то из мужчин один папа был, а там еще подрастающий Сашка. Вот в какой-то момент все вместе и решили строиться. Впрочем, может и не вместе, а так получилось, поскольку дяде Ваде откуда-то перепал щитовой дом, под который он вырыл и сделал кирпичный полуподвальный этаж, в котором был котел для горячей воды и центральное отопление по всему дому. Шик блеск! Внизу получилась кухня столовая и мастерская, а наверху – спальни и веранда. И у каждого своя комната! И пианино, на котором дядя Шура учил Сашку играть.

У нас был совершенно другой проект!

Отец где-то раздобыл кирпичи. Право слово купил не скажешь, поскольку любая покупка требовала неимоверных усилий – любые строительные материалы были в дефиците. И вокруг наших каморок был вырыт фундамент и начали расти стены. Дом был заложен то ли 6х9, то ли 7х8 (ужас какой огромный !) и должен был быть двухэтажным, с ломаной крышей, кухня, гостиная, наверное и детская и  всякие хозяйственные помещения на первом этаже (включая подпол!), а на втором – родительская спальня и солярий! Мама мечтала об этом солярии со стеклянной крышей, а отец был полон вдохновения, чтобы все это ей построить.

Стройка сначала пошла весело – фундамент и двойные кирпичные стены со шлаковой засыпкой выросли довольно быстро с огромной и активной  помощью Среды. Все молодые и дееспособные Боб горячих, Леша Андреев, Аркаша Шкрабкин, Коля Исаев, Боб Симагин и те, другие , которых я может быть и не знала приезжали помочь отцу со стройкой. Потом начался деревянный период и это было еще сложнее, поскольку надо было не только найти эти доски и бревна, но и еще иметь достаточно денег, чтобы все это оплатить. Отец был аспирантом со стипендией в 900 рублей, а мама – младшим научным сотрудником с зарплатой 1050 рублей, что после хрущевской реформы означало 90 и 105.

К маю 1959 года отец сделал полы половины первого и второго этажа, накрыл весь дом крышей и наверное обсуждался вопрос отопления, поскольку под печку-камин, которые планировали поставить на первом этаже был сделан только фундамент. Ситуация обострялась еще и тем, что московская квартира, в строительстве которой отец принимал самое активное участие, в ущерб ухтомскому дому, что называется «хвостиком вильнула»! Этот самый академический самострой отказался предоставлять маме квартиру, поскольку московской прописки у нее не было! Они с отцом были прописаны в этой самой ухтомской халупе, владельцем которой была папина мама бабушка Надя. Однако это веселое обстоятельство выяснилось не на стадии организации работ (там ведь непременно заявления писали с просьбами предоставить жилье), а когда дома построили,  и квартиры начали заселять.

Любой ребенок знает как страшно, когда мама плачет – кажется, что мир вокруг рухнул! Тетя Вера с дядей Вадей как могли ее утешали, отец скрипел зубами, страшно усталый после непрерывной работы на стройке в любое свое свободное время. Он просить не умел – умел делать и никак не мог взять в толк – как же так, ведь дело сделано? Они свою часть договора честно исполнили? Может  это и послужило толчком к стройке дядю Вадю? Они ведь тоже надеялись, что мы съедем, у них станет больше места и строиться можно  совершенно иначе, не принимая нас в расчет. Однако, было как было.

Май 1959 г был холодным, я хорошо это помню. Мы мерзли в этом недостроенном доме, кутались во все, что есть и какое-то беспросветное маячило будущее.

И вдруг – переезжаем! Без ордера на вселение, по какой- то договоренности, по сути самозахватом – тоже оттуда из детства помню эти слова. Пришла грузовая машина с открытым кузовом, в нее покидали какие-то вещи – узлы с тряпьем и посуду – мебели, которую нужно было везти с собой, кроме родительского топчана, у нас не было! Нас с Иркой и маму запихнули в кабину, баба Маня с отцом сели в открытый кузов и в Москву! Для меня это было приключение, поход в неведомые дали, хотя по свидетельству семейной фотохроники нас в Москву возили – в зоопарк и на ВДНХ.

А тут новая квартира! В Москве! Какой же она мне казалась огромной! Вот эти самые 35 метров жилой площади после наших 10. И своя комната у нас с Иркой! И ванная и туалет! И ГАЗ! Никакого тебе керосина и дымящих фитилей. Кран открыл – вода горячая! И неважно, что спали на полу на матрасах. И что в первый заход – отец нас выгрузил и поехал за остатками барахла, хоть и нечего везти, а одной машины не хватило! – мы не взяли чайник и чашки  кипятили воду для чая в кастрюле и пили, кто из банки, кто из молочника!

Тетка в тот год была на целине в Казахстане и про наши дела с переездом знала только из писем. И вот она приезжает! И мы встречаем ее на вокзале – как-то в нашей семье было принято встречать своих после долгой разлуки. Она в клетчатой ковбойке, сияющая, со щеками, торчащими из-за спины, К тому времени у нас появились стол и стулья в большой комнате, железные кровати у нас с Иркой, маленький диванчик и кресло-кровать для бабы Мани и тетки и двуспальный диван у родителей, на котором они проспали вместе всю свою счастливую жизнь! и мы везем ее и показываем все наши сокровища!  И неважно, что во всей квартире висят «лампочки Ильича», а в детской бумажный абажур из ватмана с героями сутеевских сказок, сделанный отцом собственноручно. Это новый дом и новая жизнь и мы в ней все вместе!

Присяга

Мы едем купаться! Наши многочисленные пруды, затянутые колючей проволокой и увешанные надписями про стоимость рыбной ловли для этой цели не годятся – не пущают! Поэтому едем в сторону Кубинки, а потом Наро-Фоминска в нетерпеливом ожидании встречи с озером – прудом. Обычно в это время машин на дороге немного и путь от дачи до озера занимает не больше двадцати минут. Но эта суббота особенная. В военном городке, через который мы едем, машинами забиты все возможные и невозможные места и стройные ряды семей с детьми разного возраста постепенно скапливаются у ворот, которые расположены рядом с часовней. «Присяга! – неизвестно откуда выскакивает у меня мысль, и я спешу ей поделиться с попутчиками. «Похоже - говорит Светкина подруга – номера у машин смоленские. Вон сколько к детишкам понаехало!». Колонна родственников выглядит немного расхистанно – на улице жара, поэтому наряды у всех легкомысленные, а лица – торжественно радостные.

Не успеваем сжиться с этим событием, как вдруг, на противоположной стороне улочки видим двоих бравых десантников при полном параде, с улыбками во все лицо и тут уже Светика осеняет: «Девочки, сегодня же день ВДВ!» Да уж, этот праздник в массовом сознании можно назвать: «Поберегись!» Когда эти бравые ребята гуляют лучше быть от них подальше, поскольку делают они это основательно и умело и составлять им компанию непросто – у них свои неписанные правила, которые легко нечаянно нарушить. А за нечаянно с детства известно что бывает.

Когда ехали с купания толпища родственников, приехавших на присягу, уже была запущена на территорию воинской части, а народу в десантной форме прибавлялось на глазах – на машинах с открытыми окнами и флажками России и ВДВ, в сопровождении девушек и без, с боевыми наградами. Зрелище внушительное и где еще увидишь такое количество крепких подтянутых мужиков? Только подспудно возникали совершенно другие мысли. Почему лучшие мужики нужны только для войны? Ведь их работа убивать, а не создавать что-то важное, новое полезное. Какого хрена наш мир устроен так, что все еще нужны военные? Почему история человечества эта непрерывная цепочка убийств и войн никак не перейдет на мирные рельсы?

А родители новых воинов – в моем понимании они и сами еще совсем молодые, ну прямо как мы с Юркой, когда наш оболтус был в армии – тут же напомнили мою собственную поездку к Женьке на присягу. Его взяли в армию перед самым Новым годом, с помощью простого приема – участковый милиционер остановил на улице, увел в отделение, а оттуда – на сборный пункт. Потом, правда, домой отпустили с подписанной повесткой на руках, и не идти в военкомат было нельзя – подсудное дело. Очень быстро отправили в часть в Ильино под Нижним Новгородом и буквально пару недель спустя сообщили, что прямо перед Новым годом будет присяга. Поездка была сумбурной, нервной, с ранним приездом на эту самую станцию, с лихими таксистами, которые ловили дурачков вроде меня и отвозили к воротам части, возле которых на морозе пришлось ждать остальных, ехавших на автобусе. Потом нас пустили на территорию, отвели в казармы, показали где наши дети живут. Вроде все прилично, но вид двухэтажных кроватей с панцирной сеткой в комнатах бесконечной величины! Сколько-то успели мы с Женькой пообщаться. Ну, а потом они пошли готовиться к принятию присяги, а мы где-то что-то перекусили. Короче все как-то сумбурно, грустно – ребенок-то допрыгался по дури до всей этой радости. Ну а потом собственно действие. И вот тут пробирает. К знамени по очереди подходят все эти салажата, но вид у них совершенно другой, и неуклюжесть куда-то девается и совсем не подогнанная форма вроде колом не торчит, а главное, они все страшно волнуются, когда слова этой клятвы на верность родной земле произносят! А уж как мамочки рыдают! Но по-тихому…

Потом наших погрузили и повезли в Богом забытое село на место постоянной службы. Часть родителей рванули за ними, а я вернулась на вокзал, взяла билет на ближайший поезд и около часа ночи оказалась у родного подъезда. Домофон замерз напрочь и дверь подъезда открыть не получалось, сердобольный прохожий с мобильником! (2001 г еще далеко не все их имели) дал позвонить, но Тошки дома не было, а Юрка и трезвый спал так, что пушкой не разбудишь… Мимо! Тогда я взяла палочку или веточку и начала тихонько скрестись в окно первого этажа – там жила семья Тошкиной одноклассницы. Она совершенно озверелая сначала обложила меня матом (только-только малыша укачала!), потом узнала, вышла и впустила домой. Я долго не могла уснуть – Женькино лицо, винтовка в руках, российский флаг и слова присяги, произносимые моим сыном. Unforgettable!

А на следующий день, когда мы снова ехали купаться из ворот воинской части вышел десантник в полном уже не парадном, а боевом облачении, с кучей сумок наперевес, сел в машину и отправился к месту дальнейшего прохождения службы.

Баба Маня

«Лена, Лена, Лена, умх, умх, умх…. И что ты себе думаешь?» - голос бабы Мани слышу так отчетливо, как будто она сидит рядом, сложив руки на коленях и в очередной раз учит меня жить.

Она появилась у нас в Ухтомке когда родилась Ирка и всегда мне по умолчанию казалась старушкой, хотя на тот момент ей было 54 года. Впрочем, сидела сложив руки на коленях она нечасто, скорее мыла, терла, мела, готовила, стирала, гладила – короче занималась абсолютно всеми домашними делами. Именно она спасла нас с Иркой от детского сада, она кричала на нас: «Адивоты, паразиты!», она обсуждала вслух все, что казалось ей интересным – воистину поток сознания! И на все имела собственное мнение. Была совершенно неграмотна, а бумажные деньги различала по цвету купюр, а мелочь по цвету и размерам и никогда не ошибалась!

Ее причитания в мой адрес раздавались чаще всего из-за привычки раскрыть книгу и читать не умывшись, не одевшись, не раздевшись. Очень часто она, не дождавшись меня обедать, приходила в нашу с Иркой комнату и заставала меня в наполовину снятом форменном платье полностью погруженную в чтение и тогда начиналось: «Лена, Лена, Лена, умх, умх, умх…. И что ты себе думаешь?». Я ужасно злилась, что меня оторвали от такого важного занятия, отбрехивалась, она стаскивала с меня платье, все приговаривая и приговаривая, что ничего толкового из меня не выйдет, что обед давно заледенел и что-то еще, казавшееся ей в этот момент очень важным.

А я не очень-то и придавала ей значение и относилась снисходительно, нет, не неуважительно и конечно я ее любила, просто с высоты юношеского максимализма не считала нужным слушать ее простые, житейски верные, а порой очень острые высказывания.

Мы взрослели, она уехала жить к своему сыну и нянчить родного внука и снова мы стали жить вместе, когда родился Женька и мы переехали в Теплый Стан. Ох, как она не жаловала Юрку, избалованного мамой, не привыкшего делать в доме мужскую работу, поскольку отец умел и делал все, а отношения у него с отцом были непростыми. Меня, выращенную лет с 4 она бесконечно жалела, хотела помочь всеми силами и помогала, но своим бурчанием доводила мужа моего до белого каления. И еще самозабвенно любила Женьку, он был последним светом в ее окошке, он был в ее полном распоряжении – она забирала его из сада, кормила, чем могла придумать до моего прихода и всячески баловала.

Я училась у нее не житейской мудрости, хотя кто знает, какие ее привычки выскакивают из меня совершенно бессознательно? Она научила меня жарить оладьи на кислом молоке или кефире и делать вегетарианский фаршированный перец с морковкой и луком. До чтения кулинарных книг я была уверена, что это ее персональный рецепт белорусской кухни. Она готовила всегда с разговорами, и морковочка у нее была сладенечкая или пресная, лук злой, а перцы толстыми. Морковку и лук она тушила отдельно, пробовала готовы ли, добавляла в морковку соль и сахар и мешала все вместе на большой сковородке как шаман по цвету и запаху овощей определяя их готовность. Готовые тущеные перцы пробовала сразу – у нее вообще была такая привычка, как у профессиональных поваров – снять пробу с готового блюда, прежде чем давать его на стол.

Ее оладьи приводили нас всех в священный трепет – пышные, поджаристые, в меру сладкие и соленые, которые вкусно было есть и сами по себе и с чем-нибудь вприкуску. Это единственное блюдо, которое я попросила научить меня готовить, поскольку никак я не попадала на процесс их замешивания, а только уже на жарку. Никакой особенной премудрости в них нет – все дело в пропорциях и в консистенции, которые она знала на глаз! Именно это она мне однажды и показала и я собственной рукой ощутила, каким должно быть это самое оладьевое тесто. И еще огонь под сковородкой и как выливать его из ложки ровным кружочком или овалом, чтобы поместилось как можно больше этих будущих золотистых красоток. А выкладывать на блюдо это уже мамочка, которая не могла навалить их просто горкой – нет, нужно было класть их так, чтобы получался цветок, вроде ромашки, только большой  и толстой. Никогда не подводил меня баб Манин рецепт!

А для мамы иногда она делала деруны. В детстве я их не любила – вид страшноватый – синеватый, запах странноватый, вкус специфический. Мать их обожала! И Ирка, как и мама, громко ими восхищалась, она многое любила так же как мама. Может и не особо любила – ключевое было как мама. А я полюбила их гораздо позже, когда начала делать сама. А у Бабы Мани это тоже было священнодейство! Картошку признанную пригодной для дерунов она терла на мелкой терке! Желающие могут попробовать и испытать это несказанное удовольствие – рука отваливается после второй картофелины и ничего уже не хочется. Потом она перемешивала эту массу, синеющую на глазах от избытка крахмала (куда он подевался в современной картошке?) и добавляла туда яйцо и немного муки, конечно, все тоже на глаз. И жарила на растительном масле огромные, размером с небольшую сковороду.

Теперь, когда тереть картошку можно комбайном, готовить на масле без запаха, да еще и добавить туда тертого же свежего кабачка я их тоже трескаю с наслаждением, так же как и мои старшие дети. Кстати, вспомнить как их делают и приготовить меня заставила Тошка, лет эдак десять назад, когда сказала: «Мам, а помнишь, баба Маня делала деруны? Ты же умеешь, правда?» И пришлось суметь.

«Лена, Лена, Лена, умх, умх, умх…. И что ты себе думаешь?» - да вот, всякое разное, и про прошлую и про настоящую, а иногда и про будущую жизнь.